Гнало обрывками тучи, но ни одна из золотых маковок аккуратного собора на склоне под театром так и не заблестела. Пробивавшие путь солнечные лучи попадали мимо, бросаясь через липовые кроны на единственную, будто нарочно их приманившую полосу проспекта. Сопки за Золотым рогом горбились под совсем уже грозовым небом. Три ложбинки между сомкнувшимися, как это казалось отсюда, мысом Чуркина и островом Русский, час назад лишь на дне иссиня-черные теперь полнились, выплескивали мглу. В бухте на веслах и под косыми парусами воровато юлили сампаны и джонки, задирали носы, выдавливали из изумрудных волн брызги, будто одеколонным шиком, и душились насоленными облачками. На пароходах отбивали рынду. Один, замер у плашкоута, рассечённый собором, другой – на дальней пристани, в незаметном движении. Трубы его едва дымили, пенно облизывались.

Новый порыв загулявшего ветра окатил, словно метнул исподтишка гроздью влажных росистых ягод. Защелкало по фуражке. Лилипутским галопом отозвалась кислая зеленой меди крыша – банка консервированного шпината. Эдвин хлопнул книгой, задумчиво стер капли с синего переплета и спустился внутрь театра. На лестнице громко всхлипнули невместно изящные перильца – только их одних, резных в светлом лаке богачей, стыдило царившее вокруг разорение: странные розового оттенка квадраты на синей драпировке коридора на местах некогда бывших там картин, повисшая в углу колчаном паутина с сорными колосками, чернь частью выгоревших кабинетов. Вспомнилось, как в первые дни зимы после расквартирования канадского штаба столкнулся здесь ночью с полуодетым генералом. Тот стоял в темноте, гладил обугленную балку, что-то приговаривал.

В партере встречали кричащие лосиные и оленьи морды, которые русские уже успели вернуть на стены. Среди бурых и пепельно-серых, с клоками пыли в пастях и по ушам, похожих так на рысьи кисточки, зло косился волк-альбинос. Голова, вдвое больше медвежьей, неестественно застыла. Левая часть была чуть смята, продавлена внутрь, белый с синевой нос сломан и сильно сплюснут, клыки скрестило во взбешенном прикусе, из-за чего казалось, что волк смотрит в сторону, а под бесцветными глазами его сеточка мускулов вытянулась в ухмылке. Эдвин подошел вплотную к волчьим ноздрям, почувствовал щекой укол шерсти и сделал сильный вдох – еще пахнет зверем. Кто здесь зверь? Поймав в звериных зрачках свой силуэт, канадец добродушно и широко улыбнулся. Ровные белые зубы представились волчьим резцам с завялившимся волоском рваной плоти, с налетевшей желтизной, как на испачканных полевой пыльцой детских пальчиках.

Дождь не начался. Из театра Эдвин завернул в соседнюю дверь библиотечной читальни. Возвращая книгу, спросил у рыжей короткостриженой заведующей – модница? suffragette? тифозная? – впервые почему-то игриво прикинул Эдвин:

– Могу я купить её? En souvenir…

– Прошу прощения, но мы не продаём. Загляните в книжный магазин выше по улице, против поворота на холмы… – девушка разглядывала журнал и говорила, повернувшись боком, неприятно грассируя французские слова – Коллекционеров, братьев Поярковых. У них поразительное собрание редких и новейших изданий. А Федор Михайлович, он всегда присутствует… Записать на вас что-нибудь сегодня?

– В другой раз.

***

Беспокойней открывшегося моря проспект наступал толпами по всем направлениям, крутил водовороты на перекрестках, вращал сотнями колес. Нет ничего лучше проспекта, по крайней мере во Владивостоке; для Владивостока проспект составляет всё. Катили колонной подконвойные двуколки с прессованным цвета выеденного лимона сеном, колотили брусчатку ландо, везли к ленчу десертное – самое томное, гладкое, упругое в мягких кремовых тканях и накидках, цветочных шляпках, ленточках, перьях, в невыносимом духе приторно апельсинном, в отчаянном звонком хохоте. Из поворота в поворот ныряли груженые ящиками автомобили с рядами тёмных крутых спин, воткнутых в белые папахи. Полз тараном вагон трамвая. Его тупой трезвон оборвал и заглушил гимназиста, скандалившего в дверях переполненной столовой «Avenir Végétarien».

Улица сковала и времени отнимала невообразимо. Пробираясь сутолокой, Эдвин больно гнул запястья, жевал скулами, чтобы перебороть набиравшийся раж, возмущение от беспечного этого гулянья. Он с презрением пропускал навстречу франтоватых подпрыгивавших служащих, голубые галстуки и тут же натыкался на спины жирно потевших купцов, только из ресторана. Видел через плечи их мокрые в капустных лоскутах бороды. Рвался на мостовую, но его теснили захламленными тележками грязные кули и нищенки. Напирали без числа монгольские лица – большие лбы, недалекий взгляд, опущенные нижние губы. Все одно дикое – в костюмах, в тогах, в мехах с какими-то палками за шеей, с ручными ужами. Брели неведомо куда, бесцельно глазели, всем видом вопрошая: за чем же это мы, а? Рядом козыряли, скучая, длинные разноцветные офицеры-усачи. Важные – с портфелями, в начищенных до хрусталя сапогах, отважные – с окровавленными ушами, следами на мятых кителях. Катил мимо велосипед коренастый негр в персиковом мундире с чучелом попугая поверх чалмы, с клееным кинжалом, сам черный и угрюмый, будто грешок, выуженный пером из грязного угла какой-нибудь завалявшейся монашеской ступки для чернил. Вавилон. Но здесь ничего не строили. Лишь вели споры. Politique-politique – со всех сторон. Variétés-champagney-fable.

Ожесточенный до готовности бить по дряблым землистым щекам и багровевшим носам Эдвин грубо отпихивал пустой бездельный люд. Попадались пьяненькие, дурные и, глупо смеясь, отскакивали. Неотступно нагоняла сзади вульгарная женская болтовня на французском. И вдруг – остановка, стопор, смущение. Однорукий юнкер. Стоял, чиркал спичками об витрины, и вот зажглась у него, у потерянного бледного мальчишки, одна, случайная. Он уставился на огонек, вытянул перед собой, улыбаясь с грустной надеждой, выправился, мотнул за спину пустой болотно-зеленый рукав и запел. Хватил высокую ноту и лихо, никого не замечая, повел воспаленную плясовую. Выше, выше, словно правил тяжелым чувством, не допускал к падению. А как прогорела спичка, хрипнул и повалился беспомощно. Бежала к нему заплаканная милосердная американская сестричка. Эдвин потупился, потирая лоб, и увидел там, внизу – по линии ременных пряжек с револьверами и саблями, по линии узких талий и застегнутых пиджаков – болтались пальцы мозолистые и музыкальные, ребячьи и окольцованные. Страдальчески мяли они трубочки газет, раскрытые на затертых, подопрелых мартирологах.

Перед входом в здание музея, где разместился штаб французской миссии и по необходимости были расселены решившие еще послужить во Влади канадские добровольцы, Эдвин задержался. Вновь начинало ломить затылок, и хотелось уединиться, посидеть молча с закрытыми глазами. Громоздилась эта ужасная мысль, что ведь ничего, ничего толком же не сделано, не завершено. Дергали вопросы. Где же? Где же результат? Предъявите ли вы уж осязанию, в конце концов? Рассчитаетесь ли за время? Предчувствовалась апатия. Эдвин заложил руки за спину и медленно прошел под купол праздничной, убранной множеством флагов Триумфальной арки, где неожиданно оказался в кампании двух девиц. Пересилив себя, вежливо поздоровался, но вышло холодно, даже как-то шипяще. Вспыхнул в ответ негодующий яркий зонтик. Оставаться стало неудобно, и Эдвин спустился к рощице, все сильнее надавливая указательным и средним пальцами на виски. Дряхлые посадки не укрывали, шум стучался в спину, обнимал за плечи, толкал к набережной.

Пригревало. У края пристани, опираясь на беспорядочные башенки расколотых ящиков, тянулись на носках, словно из-за баррикад, юноша в форме под руку с пожилой дамой и худой высокий мужчина с девочкой на шее. Наблюдали, как купались два зашедших в гавань горбатых кита:

– И не боятся пароходов!

– Чего же им бояться-то, они – хозяева, захотят, могут и затопить.

– Смотрите, смотрите совсем рядом с японским!

– Напомнят Порт-Артур…

Глядя, как один из китов, выкинул над водой белесой галкой хвост, Эдвин вспомнил о чем-то, поморщился, и быстро направился назад к штабу.