«Вот это я понимаю! Вззжжи! Ай-да ззза запах, это жжж как на помойке – райские кущи. Спасибо тебе, божженька!» – восхитилась насекомая, орудуя в ястве хоботком.

Акулов тем временем открыл звякнувший дипломат, достал оттуда мерзавчик «Столичной», отпил половину, жарко дохнул на Муху волосатыми ноздрями и отобрал у нее беляш.

«Света белого не взззвижжжу, – шарахнулась Мушенька, едва не погибшая под капитанскими зубами, – нет, надо убираться отсюда».

Едва капитан успел поесть и попить, как за дверью раздалась какая-то возня, гулкий бас, приглушенный взвизг, и помятый сержант запустил в кабинет посетительницу. И была бы эта девица все-при-всем, кабы не ее густо окрашенное лицо и глаза. Злобные, трусливые, колючие, бегающие – опасные глаза.

Капитан хмыкнул и предпринял попытку облапить гостью, но, попав в ядовитое облако ее духов, расчихался, передумал, уселся за стол и, как водится, закурил.

– Здравствуйте, я к вам вот по какому делу, – деловито начала девица.

– Сдрась. Сядьте на стул в уголке и обождите. Разве не видите, что я занят? Вот закончу, тогда все по порядку и доложите, – заявил капитан, с умным видом чиркая в тетради изображение не то корабля, не то утюга с большой звездой на боку.

– Как жжж же она обрыз-ззгана вонюче, – недовольно морщилась Муха, пролетая над посетительницей, но вдруг замерла и восхитилась, – но это жжже-жже обворожжж-жжительно!

Дело в том, что сквозь духи она учуяла только ей заметный трупный дух:

– Зз-знакомый зз-запах, но не ее жжж-же, не ее. Похожжж-жий на ту, что ужжж-жже не пахнет молочным печеньем. Дюжже похожжже.

Насекомой вспомнилось безжизненное лицо девчонки, валявшейся в овраге, угасающий взгляд, крошки печенья на посиневших губах и сгустки крови вокруг страшной раны на голове. А самое главное – отложенные туда ровно сто четыре яйца.

«Деточки мои родненькие, опарыши ненаглядные, мушата мои, – умилилась она. – Как вы там, жж-живы ли, зз-здоровы? Эх, не увижж-жу я вас», – Муха закручинилась, но, опомнившись, что видеться им ни к чему, успокоилась.

– Ну чо там у вас? – выждав положенные двадцать минут, спросил Акулов.

– Сестреночка моя, Настеночка моя, Трясогузочкина, я для нее завсегда была примером. Потому как у нас вся родня мной гордиться, – затараторила девица. – Я тутушки училище кончила, малярное, а тетечка Марусечка меня в квартиру жить пустила. Печеньки она молочные любила шибко, я ей всегда завались их покупала. А то што она померла, так не верьте соседкам, они стервы, старые и злые, зависть им глаза застит, а языки поганые. Не верите?

– Э, хм, – ответил на это капитан, – гражданочка…

– Вранье! Где ж это видано, все мрут, не вечные, а тетечка старая была совсем, шестьдесят шесть годков, как-никак, и верхнее давление. Что она той печенькой во сне подавилась, так все с того давления верхнего и вышло, она его лежа жевала по его причине. А Настя девушка порядочная, неопытная и скромная, печенье молочное тоже любит, а в остальном вся в меня. Только боязливая, оно и понятно, она-то Трясогузкина. Ха-ха! Хи-хи-хи. Но я-то – Росомахина! Не могла она вот так исчезнуть, ни слова не говоря…

– Молчать! – не в силах больше переносить эту трескотню, взвыл Акулов и угрожающе заскрежетал острыми зубами. – Хорошо бы было, чтобы ты сама исчезла, ни слова не говоря.

– Вам легко говорить «ни слова ни говоря», а она про…про..па-ла-а-а-аааа, – разревелась гражданка, размазывая окраску по лицу.

– Да чтоб вы все пропали! Кто пропал-то?

– Сестреночка моя!

– Настеночка Трясогузочкина? Которая была примером? – припомнилось капитану начало беседы.

– Вовсе нет, это я завсегда примером была! Я – Бронислава Росомахина! А она – обыкновенная деревенская дура, Анастасия Трясогузкина, – возмутилась посетительница.

– Ну и имена у вас, – удивился Акулов, – и что же с вашей родной и любимой сестрой случилось? Кстати, почему у вас фамилии разные?

– Потому что ничего она мне и не родная, слава богу, а двоюродная.

– Так. Значит, эта пропавшая идиотка вам двоюродной приходится?

– Да как вы смеете! Раз она девушка неопытная и скромная, так ее оскорблять можно?

– Вы сами ее дурой назвали.

– Дура и идиотка – это совершенно разные вещи.

– Короче! Ближе к делу, – свирепо прокричал он и припечатал, шарахнув кулаком по столу, – рассказывайте все по порядку.

– Я так и рассказываю, а вы меня сбиваете, – ничуть не испугавшись, продолжала Росомахина. – Тетечка меня шибко любила и квартиру потому завещала, а потом взяла да и померла. Так что я теперь настоящая москвичка. А Настька вещички собрала и ко мне, телеграммой пришла. А ей телеграммой велела не в квартиру ходить, а к памятнику первому паровозу, чтобы торжественно и на вокзале. Поезд пришел на той неделе, и я пришла, а она не пришла. Я решила, что они огород решили сначала окучить, а потом ее. Лишние руки нужны, а потом уже в город ее пустить, чтобы пущай поступать поступает. А вчера дядя звонит, папаша ейный, и ничего не понял. Я тоже ничего не поняла, куды она девалась. А как понять? И тетка не поняла. Да что тетка, вся деревня – никто не понял. Вы зря говорите, что раз мы деревенские, то завсегда, того этого, вас глупее. Приезжайте, ознакомитесь – диву дадитесь. Вот, к примеру, председатель наш, Василь Василеч, мы его Вась Вась называем, за глаза конечно, знает больше, чем иной Менделеев, про водку все толково рассказывает. А грузчик, дядя Гоша, воще этот, как его? Ынштен!

– Эйнштейн, – машинально поправил капитан.

– Во-во, он самый, вы тоже его знаете. А Настька должна быть в Москве, а я не видала. Ежели разминулись, то адрес знает. Я не знаю. И тетка не знает, плачет и звонит, вопит как по покойнику, велела к вам идти и заявить, что не знает, а она приедет с дядькой.

Не зря Акулов дослужился до капитана, надо отдать ему должное, он сумел понять всю абракадабру, которую несла Бронислава Росомахина. Горделиво откинувшись в кресле, он рыгнул, поскреб затылок, поковырял в носу, почесал в паху, возвел глаза к люстровому богу и сказал:

– Гм. Хм. Ну что же, вот бланк заявления. Заполните все по пунктам. Произошедшее вкратце, а внешность сестры подробно. А я уж потом с вас показания возьму.

– Спасибо, я знала, что вы мне поможете и с меня возьмете, – преданно взвизгнула Росомахина, прижав руки к левой груди.

– Да на здоровье. Только вы зря тревожите милицию. Вот у меня, например, сейчас в разработке чего только нет: и алкоголь, и наркотики, и убойные, и групповые, – важно растягивая слова, посетовал он. – Ну, мало ли, эта двоюродная сестра ваша – девка молодая. Повстречала парня или мужчину, загуляла, забыла о родственниках, времени, пространстве, обо всем. Чего только по грешному да молодому делу не бывает. Скоро еще и котов, сбежавших на кошачью свадьбу, заставят искать. Что за народ, никакого понимания!

Муху чрезвычайно заинтересовал разговор Росомахиной с Акуловым. Еще бы, ведь мир в очередной раз доказал свою потрясающую тесноту.

Хорошенько надышавшись Бронеславным духом и разложив по полочкам все его составляющие, насекомая убедилась, что трупные нотки не «дюжже похожжжи» на запах колыбельной ее деток, а они самые и есть.

Так умная насекомая враз распутала дело об исчезновении Анастасии Трясогузкиной. Ей было очевидно, что живое росомахинское тело, залитое парфюмом, молодое, но многогрешное, помечено ароматом тела другого – юного, деревенского и пухлого словно пирожок, но мертвого, с кровью на голове и крошками печенья на губах. И так уж получилось, что с родными Мухиными опарышами в смертельной ране.

«Ух ты жж-жжж! – удивилась Мушенька. – Это жже она ее убила! Ззз захотела одна в теткиной квартире жжж жжить. В лесок ззз завела и каменюгой по темечку приложжжила. Головокружжительный оборот».

Она не смогла удержаться и, кружась вокруг Росомахиной, старательно заполняющей бланк заявления, жужжала ей в уши: