— Что ж ты не молишь о пощаде? — не унимался Жискар Безрукий. — Умоляй меня и… нет, проси Господа о прощении, как знать, может, он смягчит наши сердца? Что молчишь? Ну! Молись!

Вдруг из глубины поленьев вырвался высокий язык пламени и облизал босые ноги барона. Тот застонал, больше от неожиданности, чем от боли.

— Отец! — крикнул было Жоффруа и рванулся вперед, но Андрэ, зажав рот юноши ладонью своей могучей руки, повалил господина на землю. — Пусти! Пусти! Пусти меня! — рвался Жоффруа, кусая грубые, заскорузлые пальцы старика. — Там отец!

— Мы не спасем его, господин, — громко шептал Андрэ, прижимая к земле бьющегося юношу. — Я не боюсь смерти, я старик, но они убью вас и, как знать, может быть, лишившись в злобе рассудка, пойдут в ваш дом, чтобы обесчестить вашу мать и сестру, которых некому будет защитить, если вас не будет в живых. Посмотрите, они безумны!

И действительно, стон барона привел многих из толпы в состояние буйной радости. Некоторые из крестьян весело смеялись, отпуская шуточки, подбадривая друг друга и тех, кто молча, точно остолбенев, смотрел на привязанного к стволу засохшего дерева человека.

— Поговори с нами, сатана! — надрывался Безрукий. — Скажи нам, что ты чувствуешь? Тебе не уйти от погибели, священный костер очистит нашу землю от скверны!

Второй дерзкий язык пламени, точно предупреждая приговоренного об ужасе уготованной ему смерти, опалил ноги барона. Одежда на рыцаре задымилась, но он не издал ни звука. Это разозлило толпу, которая угрожающе загудела.

— Говори, сатана! — взвизгнул Жискар. — Или мы изжарим тебя на медленном огне! И смерть покажется тебе желанным избавлением!

Внезапно привязанный к столбу человек улыбнулся, а затем громко захохотал. Толпа в страхе отпрянула, и, покрывая шум выкриков встревоженных крестьян, со всех сторон поляны, вторя жуткому смеху казнимого, раздался такой же страшный многоголосый волчий вой.

— Смерть? — спросил вдруг барон, будто не замечая того, что пламя с каждой секундой все смелее хватает его за ноги. Он посмотрел на Безрукого холодным отрешенным взглядом зверя, и гаденькая ухмылка калеки растаяла, тотчас же на его лице появилось перепуганное и какое-то затравленное выражение. Жискар, как и товарищи его, принялся в ужасе озираться вокруг. А зычный голос барона, звучавший теперь точно уже и не с костра, а откуда-то с неба, насмешливо вопрошал: — Смерть, рабы? Смерть? Обернитесь же и посмотрите ей в лицо. Ибо пощады не будет никому.

Точно в подтверждение этих слов многоголосый волчий вой повторился, прозвучав на сей раз совсем близко. Крестьяне заметались, не зная, что им делать, бежать или, наоборот, сбившись в кучу, ожидать дальнейшего развития событий. Все принялись часто креститься, многие сбивчиво забормотали слова молитв. Ночное небо совсем очистилось от облаков, и лунный свет залил поляну.

Андрэ услышал справа и слева от себя громкий хруст веток и мягкие шаги зверей. Левша уже давно не держал своего господина, который при первом звуке воя, последовав примеру старика, выхватил меч и приподнялся, ожидая нападения. Большой матерый волчище, поравнявшись с ними, лишь посмотрел, и, сверкнув глазами, прошел дальше к краю поляны. Юноша и воин поднялись, обратив взоры свои к костру.

— Ты будешь первым, калека! — раздался зычный голос казнимого, последние слова которого потонули в страшном вое. Барон захохотал, и вдруг Жискару послышалось, что хохот этот перерос в зловещий рык хищника. Безрукий хотел было броситься бежать, но ноги его точно приросли к земле. Единственным своим глазом он уставился на костер, из пламени которого на него вдруг прыгнул огромный зверь, в волосках его дымившейся черной шкуры вспыхивали и гасли искры. Последнее, что увидел Жискар в своей жизни, была оскаленная волчья пасть и искаженные яростью глаза зверя; в следующую секунду волк, сбив человека на землю, вцепился ему в глотку своими острыми и крепкими, как дамасский клинок, зубами.

Никто из вооруженных товарищей Безрукого и не подумал прийти ему на помощь. Крестьяне бросились бежать, но внезапно первые остановились точно вкопанные, а те, кто оказался позади, в панике принялись толкать товарищей, сбивая их с ног, чтобы быстрее проложить себе путь к спасению. Но и они остановились, поняв, что обречены. Со всех сторон поляны к костру, сверкая алчными глазами, мчались, обгоняя друг друга, серые хищники. Люди бросали оружие и, падая на колени, поднимали к небу дрожащие руки, тщетно моля Бога о спасении. Он не слышал и не видел, как с рычанием рвали звери слабые, беззащитные глотки людей. Волочили безжизненные тела, вырывая из них куски мяса. Только Смерть с благоговением и восторгом взирала на кровавую жатву, да двое людей на краю леса.

Они стояли, прижавшись друг к другу, и молча смотрели на пир хищников, опустив свои бесполезные мечи, не в силах выговорить ни слова. Внезапно один из хищников помчался прямо к ним. Старик и юноша содрогнулись, готовясь принять страшную смерть, но не сделали ни шагу назад.

Большой черный волк с опаленной шерстью остановился в нескольких шагах от них и, посмотрев в глаза сначала одному, а потом другому, понюхал воздух и, сев на задние лапы, протяжно завыл. Затем зверь поднялся и, развернувшись, набирая скорость, помчался через поляну мимо поглощенных пиром собратьев, темная шерсть которых блестела в лунном свете и отблесках пламени жарко пылавшего костра.

Волки ушли только перед рассветом, оставив после себя растерзанные и обезображенные тела людей. И лишь с первыми лучами солнца Жоффруа и старый воин осмелились подойти и исследовать уголья костра. Ничего, что напоминало бы останки сгоревшего человека, не нашли они возле превратившегося в пепел старого рассеченного молнией ствола дерева…

Климов открыл глаза и поднял голову, с удивлением оглядывая залитую светом летнего утра кухню. Он с некоторым отвращением уставился на давно нуждавшиеся в покраске стены и облезлый потолок. С явной неохотой возвратился он на сей раз из сумрачного средневековья, с ощущением какой-то потери оставил страшную поляну в Шатуанском лесу. Саша посмотрел на часы и подумал, что горазд же он спать, — шесть с лишним часов пролежал лицом на разбросанных по столу листах перевода, сделанного профессором Стародумцевым и набранного на компьютере умницей (так, кажется, изволил выразится сам Милентий Григорьевич) Наташей.

Саша поднялся и посмотрел на блюдце, ветчина исчезла, а на полу рядом с блюдцем лежала какая-то смятая и засаленная не то серая, не то грязно-зеленая бумажка.

«Хорошо, хоть не один из милых сердцу Барбиканыча носков!» — Александр нагнулся и, взяв за краешек, осторожно поднял и, преодолевая брезгливость, развернул оставленную Барбиканычем купюру, с которой на Климова уставился горбоносый президент Линкольн. Старик не утратил склонности к красивым жестам, на сей раз он притащил кормильцу пятидолларовую банкноту.

— Молодец, крысевич, — похвалил Старика Климов. — Напал на жилу? Разрабатывай! Продолжай в том же духе, и мы с тобой будем неплохо жить, лично ты будешь есть исключительно деликатесы!

Приободренный поступком Барбиканыча, Саша смело направился к холодильнику и, открыв банку, отвалил Старику его честную треть. Остальная часть ветчины по праву принадлежала Ушакову, которого уже с полными на то основаниями — половина одиннадцатого утра — можно было будить.

Однако, с чего-то вдруг решив, что в его жизни теперь наметился перелом к лучшему, Климов отправился в ванную, где тщательно, насколько это оказалось возможным при отсутствии горячей воды, побрился. Ушаков в комнате не подавал признаков жизни, и Саша, подумав, что, проснувшись, друг захочет есть, отыскал в ящике стола более или менее сносный, не самый рваный целлофановый пакет и отправился в ближайший гастроном за снедью.

Барбиканычевого отдарка, условно оцененного Сашей в двадцать пять тысяч «деревянных», хватило на то, чтобы купить упаковку датской копченой колбасы а ля салями (как называл этот продукт сам Климов), десяток яиц, длинный «французский» батон и бутылку подозрительного коньяка, на этикетке которого значилась давно забытая цена — «восемь рублей, без стоимости посуды».