Эйрик поднялся и, равнодушно окинув взглядом распростертое на полу недвижимое тело девушки, тяжело ступая, направился к выходу, чтобы присоединиться к своей ликующей дружине. Внезапно что-то ударило конунга в спину. Он даже оступился и, повернувшись, с удивлением уставился на успевшую вскочить на ноги девушку, которая, казалось, только что лежала без признаков жизни. Оскалив белые зубы, содрогаясь от ярости, колдунья вновь ударила врага кинжалом. Эйрик с удивлением уставился на обезумевшую от злобы юную колдунью. Она вновь взмахнула рукой, и острие клинка ткнулось в кольчугу. Викинг не чувствовал боли; он лишь улыбнулся и, выхватив оружие из рук колдуньи, внимательно осмотрел его. Из темноты на молодого конунга уставилась серебряная волчья морда. Эйрик захохотал, а потом, швырнув кинжал в угол лачуги, шагнул к выходу.

— Будь проклят ты и потомство твое в веках! — страстно воскликнула Ульрика. — Будьте вы прокляты!

Викинг остановился на секунду на пороге хижины. Он посмотрел на девушку — глаза его хищно сверкнули в темноте — и вновь захохотал.

Внезапно почувствовав подкатившую к горлу тошноту, Ульрика не удержалась на ослабевших, дрожащих ногах и рухнула подле догоравшего костра. Последнее, что она увидела, теряя сознание, было покрытое язвами лицо Амалафриды.

— У-мная де-вочка, — едва справляясь с приступом истерического хохота, проклокотала старуха. — Знаешь кого проклинать. Ну что ж, так и быть, проклятье наложено!

Not to touch the earth

Not to see the sun

Nothing left to do

But run, run, run,

Let’s run…

Come on, baby, run with me.

J. Morrison «Not to touch the earth»[6]

Наконец-то позади остались душные городские перекрестки, залатанный асфальт, плавившийся под колесами. Промелькнул погруженный в летаргию пост ГАИ, и старый, потрепанный, но с виду еще очень приличный белый «скакун из семейства вазовых», облегченно вздохнув двигателем, вынес своего хозяина на черную гладь Загородного шоссе. Ветер, приятными прохладными струями врываясь в открытые окна «шестерки», ласкал щеки, покрытые трехдневной щетиной, и ерошил темные волосы водителя. Миновав стражей автомагистрали, он включил четвертую передачу и, откинувшись на спинку сиденья, легко и даже небрежно повел свой автомобиль, касаясь руля одними только большими и указательными пальцами.

Владелец «шестерки» нажал на педаль акселератора, и стрелка спидометра, вздрагивая, сначала несмело, а потом все увереннее, заскользила вперед и, точно из уважения задержавшись на цифре 100, еще некоторое время продолжала свое, теперь уже не столь быстрое движение вперед, «по солнышку». Она остановилась, а потом и вовсе отползла назад к все той же «сотне», когда водитель, оставивший позади себя несколько грузовиков и медлительных «телег» дачников, удовлетворенный мощью разгулявшихся в салоне бурь и тайфунов, решил далее не испытывать на прочность свое отнюдь не самое надежное в мире транспортное средство. Теперь «жигуленок» и машину впереди разделяло не меньше километра, можно и отдохнуть, наслаждаясь приятным после городской жары ветерком.

Водитель с отвращением погладил себя по потной груди, запустил пальцы в карман незастегнутой вылинявшей до голубизны джинсовой рубашки, достал полупустую мягкую пачку «Кэмела» и, выхватив из нее влажноватую сигарету, с удовольствием закурил.

— «Keep your eyes on the road, keep your hands upon the wheel»[7], — вспомнил водитель старую песенку из далеких семидесятых. Тогда все было так легко и просто, так понятно, а может, только казалось? А теперь? А теперь… — Пижон ты, брат, денег едва на бензин хватает, а туда же! «Кэмел» курим. — Пожурил себя Александр Климов и закончил: — Ну, ничего, вот доедем до цели и сразу же станем богатыми… духовно.

Произнеся эти слова, Саша усмехнулся и тут же помрачнел. Нет, если бы не тот чокнутый дед, фанатик, помешанный на ликантропах… Фу, он, Саша, и слова-то такого до разговора со стариканом не знал! Не мчался бы он сейчас по Загородному шоссе под рокот давно не ремонтированного мотора своего белого «жигуленка» на встречу с весьма и весьма неприятным ему человеком, мужем покойной матери и другом умершего — Саша был тогда еще подростком — отца. Ох, как не хотелось видеть этого преуспевающего жулика — директора солидной фирмы «Лотос» Юрия Николаевича Лапотникова. Тот, впрочем, тоже не горел желанием встречаться со своим пасынком, ссылаясь на чрезвычайную занятость и все такое прочее. Одним словом, Саша просто пожалел настырного старика-историка, донимавшего его. Дедок так упрашивал, так ныл, даже деньгами пытался его соблазнить, хотя было ясно — не богат профессор, ох не богат.

«Помрет еще старикан без этой фиговины», — подумал тогда Климов и решил поднажать на отчима. Позвонив ему, он напомнил, на чьей, собственно, даче живет глубокоуважаемый товарищ… — ах, простите! — господин Лапотников. Юрий Николаевич, конечно, полез в бутылку, начал говорить про «вскормленного им неблагодарного юнца» (хорош юнец — сороковник не за горами), про то, что все нынче стоит денег, но потом неожиданно согласился. Видимо, находился в приятном расположении духа, а это значит, нагрел кого-нибудь. Одним словом, монаршье соизволение на аудиенцию наглому, зарвавшемуся холопу было получено, время назначено… Маленькая победа одержана.

Победа? Куда уж там! Пришлось согласиться на выдвинутые Лапотниковым условия, пообещать не продавать прохиндею-антиквару не имеющую цены реликвию «нашей» (ах ты, елки-палки!) семьи. Довольно того, что они ознакомятся с ней, пусть сделают фотоснимки, перевод и все прочее, а продавать… Ни в коем случае!.. Впрочем, старичок профессор ни о чем большем и не мечтал. Он, видите ли, от своего французского коллеги узнал, что… — о, в это даже и поверить нельзя! — что…

Дело то было давнее. Отец Саши, Сергей Александрович Климов, директор завода, получил из Франции извещение о том, что в этой стране скончался его дальний родственник — не какой-нибудь там недобитый белогвардеец, а самый что ни на есть природный француз, потомок обедневшего дворянского рода, социалист и к тому же девятая вода на киселе. (Не врал Сергей Александрович, когда в партию вступал, не числил он за собой подобного родства, не ведал ни сном ни духом о том, что есть у него заграничный кузен, даже и представить себе такого не мог.) Саша смутно помнил ту историю, вызвавшую в доме жуткий переполох. Шуточное ли дело, родственники-дворяне? Это теперь куда ни плюнь — в потомственного дворянина попадешь, а тогда совсем по-другому было, на дворе стояли шестидесятые, а не девяностые годы буйного века. Однако Франция есть Франция — страна славных революционных традиций, это вам не империалистическая Америка. Ну, соответствующие органы, надо полагать, все проверили и решили, что дело чистое. Тем более что все имущество, во владение которым вступал истинный ленинец Климов, состояло из неподъемной деревянной шкатулки, покрытой лаком и украшенной серебряными завитками, с какими-то ветхими пергаметными свитками, испещренными неразбочивыми письменами на неизвестном новому хозяину языке, и старого, весьма скромного на вид меча. Саша помнил разговоры родителей о том, что рукопись, хранившаяся внутри ларца, вышла из-под пера совершенно полоумного рыцаря-крестоносца (эти слова навсегда впечатались в детскую память Климова-младшего) из какой-то загадочной Франкской Романии[8], спятившего в долгом плену в Никее. Эту информацию буквально на днях подтвердил уже тридцатисемилетнему Александру Сергеевичу все тот же неугомонный исследователь старины Милентий Григорьевич Стародумцев. Впрочем, слова «спятивший» историк не употреблял, речь его, несмотря на некоторую заполошность, отличалась исключительной правильностью. Просто сам Саша не мог придумать более подходящего определения для человека, одолеваемого видениями.