Иосиф, по некоем молчании, воздыхает. «Колико желал бы я того, — рек он, — чтоб не одни бессловесные твари воздавали свидетельство существу всевышнему и чтоб род человеческий обожал его общим гласом! Коль приятно бы мне было разделяти с ним преимущество, коим пользуются ближние мои, преимущество лестное, но вкупе и прискорбное чувствительному сердцу! Тогда люди, признавая единого отца и не разделяемы различными богослужениями, были бы все братия. О, коль приятно то согласие, которое основано на естественной склонности! Но сие блаженное время еще не наступило, и намерение твое обрело бы великие препятствия. Дружество, общие несчастия и всегдашнее обхождение помогли мне вселити свет в сердца пастырей, бывших со мною в рабстве, но просветить народ, погруженный в бездну суеверия, есть дело несказанно тягчайшее: можно отвратить течение источника, но быстрая река и наводнением увеличенная не хощет оставити глубокие пределы, собою изрытые. Египет есть отец суеверия и тем паче в оное повергается; он утверждается в своих заблуждениях, сообщая оные всем народам. Я привожу на память тот самый день, в который странник некий, без злого намерения убив крокодила, не мог от разъяренного народа спастися ни моею, ниже твоею властию; невзирая на стражей твоих, предан был он смерти. Во всем пространстве земли твоея не поклялись ли люди твои во время глада питатися паче кровлю человеческою, нежели плотию животных, ими обожаемых? Чего не должно ожидати, если всех богов мы от них похитим. Возмущение и война соединилися бы с гладом и ужас бы оного усугубили. Алтари, воздвигнутые существу всевышнему, обагрилися бы человеческою кровию. Нет, не принудим людей к богослужению, которому из сердец исходити подобает, и будем подражати естеству, возвещающему господа кротким и уверяющим гласом. Не мни, чтоб отрицался я помощи намерениям, кои давно уже я сам предприимал, но толь закорененному суеверию медленное потребно врачевание; очистим древо, но не истребим его. Сам господь не восхотел первее призывати к познанию своему людей, кроме моих праотцов. Следуя его примеру, призовем мы добродетельнейших смертных к нашему служению, а дабы не возмутить тщетно народы, то да будет служение сие покровенно некиим таинством. Да содержит Египет, бывший до сего времени убежищем суеверия, да содержит в себе дражайшие семена правыя веры, и когда народ ложных от него богов требовати будет, тогда да придут мудрые от всех стран познати в наших таинствах существо всевышнее, до того времени, когда, исправившися, род человеческий объимет сие познание и утвердит оное навеки». Рек он и, похваленный царем, исполняет немедля свое предприятие.
Тогда воздвигнут был в Мемфисе храм, который величеством своим затмевал все египетские капища и, назначенный идолопоклонству, не был еще оным осквернен; Иосиф исторгает сей храм от злочестия и превечному оный посвящает. Он избирает малое число мужей добродетельных для сего служения. Потом, призвав Итобала: «Мой друг! — рек он ему. — Ты не рожден в неволе, изыди из сего состояния. Я не предлагаю тебе величества, не вручаю меча, коим храбрость твоя вооружалась; спокойное ныне твое отечество не призывает тебя к битвам, и война Египта не смущает; наслаждайся блаженством, не проливая крови. Первому тебе открыл я творца всея природы; тобою я хощу народы просветити. Буди начальником над теми, коих избрал я к богослужению, приличному человеку; сразися с пороком и ложным предрассуждением, постави царство добродетели. Друг достойный! изливай повсюду чувствительность сердца твоего, председи священному дружеству, соединяющему сие новое сообщество мужей просвещенных и непорочных. Не к бесплодному познанию будешь ты людей призывати, учи их правоте и благодеянию; да вожди рода человеческого не заблуждают с ними во мраке; соделывай царей, мудрых законодателей. Иди, Пентефрий для меня дал тебе свободу; а я, сняв оковы с того, который, шествуя сам на смерть, хотел извести меня из темницы, удовлетворил и дружеству и благодарности». Произнеся слова сии, сердце его смягчается, восхищенный Итобал упадает к ногам Иосифа, который восставляет его и объемлет.
Провождаемый теми непорочными мужи, над коими начальствовал, идет Итобал от объятия Иосифа во храм, посвященный творцу всея твари. Царь первый туда шествует и, вступая в число людей, хранящих сие таинство, просвещается. Сему примеру подражает Пентефрий. Уже храм сей ожидает к себе мудрых от всех концов вселенныя. Орфей! песни твои станут в нем священнее. Ликург! Пифагор! вы почерпнете добродетель из сего божественного кладезя. Из недр сего жилища, о чудный Сократ! достигнет до тебя преходящее от единого философа к другому познание о боге, которое вселит в душу твою ту непоколебимую твердость, коею возвышен будеши над врагами своими, имущими принести тебя на жертву!
Иосиф, не довольствуясь единым исполнением сего предприятия, хощет еще и того, чтоб пирамиды, посвящаемые прежде гордыне и ложным таинствам, имели на себе почтенные знаки нового служения. Сим придает он более величества древним оным зданиям. Мудрые, на них взирающие, не единому чудному искусству дивятся. Сии гробницы вещают им о боге и бессмертии; они суть книги их, после той, которую им природа предлагает. Тако Иосиф, питая народы, их просвещает.
Посреди сего дела искал он иногда уединения, размышляти во оном о своих возлюбленных. Сие едино прерывало токмо важные его упражнения. Время быстро пролетало, а он не мог еще исполнити главнейшего своего желания, как во единый день, когда воображение его, паче всех дней, представляло ему ближних его, возвещают ему о прибытии чужестранцев, желающих от него купити пищи. Они немедленно ему представляются, в чертоги его входят и, повергнув себя к ногам его, преклоняют чело свое к земле; старший из них простирает свое слово: «Не остави, — рек он, — не остави погибнути людей несчастных, кои, быв некогда в изобилии, ныне гладом истаивают. Мы пришельцы, и хотя приносим к тебе злато, но не имеем права наслаждатися плодом твоего старания; слава возвестила в дому нашем твои добродетели, и мы не устрашаемся призвати на помощь нашу защитника несчастных».
Гласу сему внемлет тщательно Иосиф. Взирает он на пришельцев: един из них пленяет его внимание. Он был бледен необычно и казался виновен быти в страшном некоем злодеянии, и мрачное око его изъявляло души его смущение, Иосиф познает Симеона невольный страх его объемлет; в самое то время зрит он Неффалима, Рувима и прочих своих братий. Он становится неподвижным от удивления. Первое его чувствование было простити вину их; он отверзает им свои объятия, и уста его готовы уже были нарещи имена их, но, хотя ведати таинство сердец их, укрощает он с трудом сии движения. Он озирает своих братий, как бы стремяся проникнути во внутренность их душ; очи его, встретясь с Неффалимом, исполняются слезами, и он тщетно ищет в них Вениамина. Между тем, они, устрашася его взоров и объятые смущением, кое преступники, зря непорочность, ощущают, не смеют они возвести на него очей своих и ожидают того, чтоб он прервал молчание. «Жив ли ваш родитель?» — рек он им смущенным гласом. «Жив», — ответствует Рувим. Иосиф возводит к небесам очи, омоченные слезами благодарности. «Так вы все его оставили? — продолжает он. — Кто помощник его старости?» Произнося сии слова, едва мог он сокрыти свое смятение. «Селима, которую он чтит своею дщерию, — рек Рувим, — и Вениамин, юнейший сын его, вспомоществуют ему бремя старости носити».
Тогда Иосиф, не возмогши удержати смятенные чувствования сердца своего, исходит вон от них, и слезы его рекою лиются из очей его. «Они живы! — возопил он. — Они все еще живы... а я медлю их видеть! Пойду отселе, отвращу от них глад; они ближние мои, они должны быти мне драгоценнее чуждого народа...» Он устремился идти и вдруг остановляется.
«Но что! — рек он. — Или чужд мне сей народ? Или не мне препоручил бог блюсти его? Могу ли я отыти от него без вышнего веления, и оставлю ль я дело мое не совершенно?.. Так и счастие мое с скорбию смешенно!.. Но я должен повиноватися воле того, кто подал мне толикие знаки своея благости: отселе могу я лучше отвратити казнь, погубляющую дом родительский. По крайней мере могу я усладить таковое жертвоприношение. Селима! необходимо надлежит тебе быть неразлучною с тем, который тебя чтит утешением и радостию своею; буди ему вместо меня до того времени, как прииду я разделити с тобою сие приятное упражнение; но ты, Вениамин, прииди в мои объятия, прииди облегчить мне последние дни толь несчастного изгнания».
