Между тем, Иосиф, спокоен в несчастии, ни единыя не произносил жалобы, иногда слышны токмо были его воздыхания. Смягченный отчаянием двух преступников, забывает он собственные свои бедствия, хощет их утешить, и, обращая к ним глас свой, коего приятность могла бы тигров умягчити: «Уже долгое время, —рек он им, — обитаю я безвинно в сем жилище...»

«Невольник! — прерывает Дарбал страшным гласом. — Или дерзаешь ты сравнитися с нами? иль много место сие разнствует с тою хижиною, в которой ты жил прежде? Избавясь от работы, еще ли не блажен ты, могущи здесь покоем наслаждатися?»

Умолкает Иосиф. «Невзирая на их злодеяния, — рек он сам в себе, — я жалею о судьбе их, но они на гонимую не сжалятся невинность! Где ты, сладкий глас дружества, изливающий в сердце мое некую отраду, где и вы, о нежные узы, подкрепляющие трость слабую, колеблемую вихрем?» Сие ему вещающу, слезы из очей его лиются.

Но превечный, с высоты того престола, с коего единою точкою вся кажется вселенная, остановляет на сей земле взоры свои, проницающие паче дневного светила, коего лучи пронзают глубочайшие бездны. Небесные круги, подобные стене, непрестанно движущейся, не закрывают от него ни единого вида, и во звучном оных гласе, составляющем единую песнь с бесплотными, слышит он воздыхание каждого насекомого и падение листа в сем отдаленном круге. В сей час не взирает он ни на царские чертоги, ни на окровавленные трофеи, ни на красоту природы, ни на бедную сень, на которую он часто взор свой обращает, ни на самого мужа праведна, живуща во блаженстве. Величайшее зрелище привлекает его внимание: добродетель сражается с несчастием и над оным торжествует. Когда Аменофис и Дарбал ругаются Иосифу, тогда превечный взирает на сие сквозь непроницаемые темничные своды. Малое для зрелища место, но для такового зрителя пространнейшее всея вселенныя! В самое то время разительные виды представляют Иосифа небесному воинству; оно услышало его воздыхания и узрело его слезы. Настает велия тишина на небесах, прекращается пение, приятное сожаление объемлет всех бессмертных, и из всех очей текут такие слезы, каковые в блаженном жилище проливаются. По сем едином воззрении превечного Иосиф престает воздыхати, остановляются его слезы, и удивленному его взору представляется отверстый вид пути веселого; тако при первых лучах светила, оживляющего мир, оживотворяется природа, преходящие тени отлетают, веселие в рощи возвращается, и каждую минуту восхищенное око зрит новую приятность.

Между тем, бессмертное воинство, подъемля очеса свои ко престолу превечного, об Иосифе моления приносит. Скоро облака, окружающие светозарный престол, разверзаются и дают путь приятному свету, веселящему всю природу, и глас, несравненно сладостнейший пения бессмертных, произносит сие слово: «Восхотех премудрость искусити несчастием, восхотех поведати земле, что в юности может человек быти непорочен, и явити небесам, что умаленный от ангелов человек может им быти равен, если он в злополучиях своих невинность сохраняет. Ныне силою, из небытия в бытие свет приведшею, да превратится злое во благое, и да познают ропщущие десницу мою, никогда праведного не оставляющую». Рек он и ходатайствующего Египту духа, Итуриила, к себе призывает.

В средине Абиссинии, окруженный неприступными каменными горами, подобными уединенному, древнему и листвия лишенному лесу, пребывал сей дух близ Нилова исходища. Как прекрасное древо, творящее плоды, утоляющие жажду, возвышается едино в пустыне и под тень его приходит иногда мудрый, градского бегущий шума, наслаждатися тишиною, — тако сей источник плодовитый протекал среди неплодных камней. Никогда не проницал туда смертный, и дух, по примеру божества, невидим был человеку, дарами его обогащенному. Дикие камни, журчащие воды, кои не обращают на себя несмысленного человеческого ока, открывают ему величество создателя; сии камни, по виду неодушевленные, изобилуют живыми тварьми, и из исходища сего все сокровища Египта истекают. Иногда, разрушив существа даже до их первых стихий, парит он вверх и носится по пространству всея вселенный; потом, прияв отдохновение от пути, человеком неизмеримого, и спокоясь у вод Ниловых, око его теряется в мире, равно неизмеримом, в мире малейших произведений природы.

Внемля гласу превечного, возлетает он быстро к небесам, достигает до престола величия и пред оным простирается. Прияв вышнее веление, распускает крылия свои и ввергается в бесконечное пространство, отверстое стопам его. Прелетает вселенную и, колико видит миров, толико важных мыслей вдруг в нем рождается. С высоты солнца, где на един миг остановился, зрит он сей шар, покрытый густою тьмою суеверия и злодеяния, зрит он смертных, ходящих в сем мраке, терзаемых лютыми страстьми, подобных мравиям, в темных расселинах камня движущимся. Он слетает с солнца и сиянием своим кажется сам отторгшеюся светила сего частию. Между тем, окруженный облаком, достигает он до темницы Иосифовой; едва тамо он является, уже темничные отверзаются врата; входит он; некий блеск освещает мрачные своды, и благоухание в сем жилище распространяется; казалось, что Аврора, поля в ту минуту освещая, принесла в сие страшное место свой приятнейший свет и сладчайшие свои ароматы. Он приближается к Иосифу, спящему спокойно, взирает на него; провидящее око его не остановляется на той бренной поверхности, на которой любопытство наше претыкается, но, как видим мы злато, катящееся по дну чистого ручья, тако видит он добродетели Иосифовы в их источнике; он зрит оные, разливающиеся в непорочном его сердце, текущие некиим образом во всех жилах его и все существо его оживляющие; чудится сему зрелищу: никогда не знал он смертного толикого целомудрия и великодушия; потом обращает он очи свои на Аменофиса и Дарбала, не толь спокойным сном тогда уснувших.

В сие время, не много от младенчества света удаленное, когда бог удостоивал людей своим явлением, в сии последние следы дней благополучных, когда человек забывал, что небо от земли удаленно, сны часто священными предвозвестниками были: они награждали слепое наше невежество, будущее изображалось в них под некиими известными знаками; и когда чувства обременяемы были сном, подобием смерти, тогда душа казалась оставляти оживляющееся ею тело, возлетати к небесам и судьбе смертных и царств поучатися.

Иосиф, приобыкши восставать с Авророю, отверзает очи свои и, видя приятный блеск и сладкое обоняя благоухание, чает пренесен быти в некую веселую рощу. Оба его союзники еще не пробуждались: сон радостный являлся Аменофису, но Дарбал в печальное мечтание быти ввержен казался. Оба они восстали в единое время. «И самая нощь, — рек Аменофис, — умножает мое несчастие, изображая мне дни моего благополучия. Видел я во сне моем виноград пред собою, в винограде же три леторасли. Гроздия оного изжал я в чашу цареву и дал я в руку его, следуя сану моему. В самое то время, как обратил на меня царь веселое око и принимал чашу из рук моих, я пробудился, и суди о моем отчаянии: я обрел себя паки в сей темнице!» Едва он слова сии окончал, уже стоящий возле Иосифа Итуриил произнес некие слова сладостным гласом своим, подобным приятному веянию тишайшего зефира, коим листвия едва восколебатися могут.

Иосиф, удивленный новыми мыслями, в разуме его рождающимися: «Сон твой поразил меня толико, — рек он Аменофису, — что я не сумнюся об откровении мне в сию минуту будущего, посредством некоего вышнего ума. Я радуюся, ныне возмогши разгнать души твоея смущение. Три леторасли суть три дни, по скончании коих возвратит тебе царь милость свою и поставит тебя на прежнее достоинство». По сих словах Аменофис, восхищенный радостию, забывает гордость свою, устремляется к невольнику, объемлет его и клянется ему извлещи его из темницы в тот самый час, когда возможет он творити людям благо своею у царя силою.

Тогда Дарбал, престав страшитися и лаская себя подобным счастием: «Юный снов толкователь, — рек он Иосифу, — внемли моему сновидению. Видел я три кошницы, наполненные хлебом, на главе моей; птицы небесные слеталися к ним отвсюду; воздух возмущен был их сражением, и страшный крик их поражает еще слух мой». Рек он и толкования нетерпеливо ожидает.