Сие ему вещающу, изображенная в очах Далукиных любовь в стыд и ярость пременялась; черты ее лица изменялись постепенно; пленяющая усмешка от уст ее скрывалась; то потупляла свои очи, то воспламененные гневом взоры на нечувствительного невольника бросала; и как страшный гром прерывает вдруг в лесу приятное птиц пение, так после сладкого Иосифова гласа сей страшный слышен глас: «Неблагодарный! раб презренный! ты недостоин счастия, мною тебе предложенного. Сердце твое толико низко, колико подло твое состояние. Люби свою Селиму. Она едина может содеяти твое счастие; тщетно ты о ней воздыхати будешь: ты в рабстве состареешься, и очи твои не узрят ее вечно». В то время выходит она из сени во гневе прелютейшем. Иосиф остается безгласен и трепетен, и последние слова ее поражают еще слух его. Обремененный сим нечаянным ударом, возвращается он в жилище свое косными стопами.
Между тем, предается Далука ревнивой своей ярости. Как огненная нощию комета носится по неизмеримому небес пространству и пламенный хвост ее, робких устрашая поселян, летает вдали по темному своду, так Далука оком, блестящим от мрачного огня, возжженного любовию и злобою, оставя ветрам растрепанные власы свои, среди нощныя темноты смятенные стопы к садам своим направляет. Вдруг она остановляется. «О стыд! О унижение! — вопиет она. — Мне ли презренно терпети, презрение от раба моего! Или забыла я гордость моего пола, собственную мою гордость, сан мой, долг мой для того, чтобы слышати ненавистное имя Селимы! Предпочтить мне поселянку и мне самой о том вещати!.. Потушим любовь недостойную, восприимем прежнюю гордость мою, оставим места, покою моему вредные... Ты хощешь восприяти гордость, и себя уничижаешь! Куда ты пойдеши? Нося еще в сердце зрак раба своего, предстанешь ли ты супругу своему? Не все ли узрят стыд на челе твоем? Те, коих ты нежность отвергла, не посмеются ли твоему бесславию?.. Но что мне в оном: после испытанного мною бесчестия чего мне более страшиться? Бежим, лишь бы очи мои не зрели более неблагодарного, все места для меня равны. Пусть останется он с пастырями, пусть он стенает тамо, пусть горькие проливает слезы... Слезы! Увы! Он станет меня благополучнее; он над мучением моим торжествовати будет; избавясь от ужаса видети меня перед собою, не устрашится он того, чтоб я пришла возмутить его уединение; он туда каждый вечер приходити станет; тамо, представляя свою Селиму, он будет посылати ей те воздыхания, кои мне давати он отрекся!.. Разрушим ту сень, которая ей от него посвященна и где зрела я себя уничиженну; повергнем алтарь, призванный им на оправдание своего ко мне презрения; слабо сие отмщение, но сердце его тронет, и, может быть, научен он будет страшитися той, которую презирает».
Рекла и к исполнению своего намерения устремляется. Луна преносила в другую половину круга приятное лучей своих сияние, и глубочайшая темнота поля покрывала; тишина воцарилася в лесах, в поляк, в долинах; лютейшие звери, устав страшный испускати рев, спали в своих пещерах; противящийся сну, победителю всей природы, единый и рощо соловей начал сам к нему склонятися, и пение его, постепенно ослабевающее, уже более слышимо не было. Далука одна, смущенна, разгневанна, повелевает сень Иосифову разрушить. Повелениям ее повинуются. Ходящая во мраке, слышит она с радостию стук, от сечения секирами раздающийся и эхом повторяемый. Под частыми ударами два пальмовых древа потряслися, скрипнули и с страшным упали шумом; трепещущая земля от того восстенала; птицы, свившие гнезда свои под сей мирною тению, питавшиеся от руки несчастного юноши, веселящиеся в его жилище и хотевшие облегчити его страдание, испустив скорбный глас свой, отлетают. Далука среди ярости своей некое ощущает веселие; но Иосиф, которого сон начинал замыкать слабые очи и коего слезы не были еще осушенны, пробуждается во ужасе. Тако во граде, долговременною осадою в крайность приведенном, когда несчастные граждане, предавшися покою, забывают наконец свои бедствия, — вдруг подземною осадою подрытая, упадает башня; весь град, от глубочайшего своего основания до самыя высоты валов своих, престрашно потрясается, и когда враги внемлют ужасному смятению с восторгом варварския радости, — тогда гражданин пробуждается с трепетом и неминуемую свою зрит гибель пред очами.
Приятная Аврора, украсившаяся розами, испускающими благоухание свое по всей поверхности земли, начала являться на востоке, когда Далука, от ярости трепеща, уклоняется от сельских своих чертогов и стыд свой в стенах Мемфиса сокрыти отходит.
Иосиф слышит с удовольствием об ее отшествии. Ввечеру упреждает он час, в который прежде ходил он во свое уединение. Он в несчастии своем чает по крайней мере свободно размышляти о Селиме и посвящаемые ей минуты провести, не смущался от ревности соперницы ее.
Исполненный сими мыслями, достигает он до своего убежища. Кое удивление и скорбь объемлют его душу, когда узрел он поверженный алтарь, разрушенную сень и украшающие оную цветы, рассыпанные по дерну! Как вечером жаждущий успокоения земледелец ведет тихо в дом свой волов со плугом обращенным и представляет себе радость встречающей себя жены своей и ласку нежную детей своих, но вдруг громовая стрела свергается с небес, он зрит дом свой, пламенем объятый, слышит умирающие гласы жены и детей своих, бледнеет, ужасается, неподвижим пребывает, — тако Иосиф долгое время устремляет свои очи на зрелище сие. Он бросается потом на сии остатки, объемлет оные и, орошая слезами: «Возлюбленная сень! - вопиет он. - Ты, которую посвятил я нежнейшим воспоминаниям, нет, не вихри разрушили тебя; небеса не лишили бы меня единого утешения, коим в сих местах дух мой наслаждался; здесь познаю я удар раздраженныя соперницы». Рек он и долгое время над сокрушенною сению слезы проливает.
Между тем, добродетели Иосифовы, соделываемые им прежде сего под тению рощи, подобно парам благоуханным, кои, восходя с полей, не мешаются с нечистым градским воздухом, разве вихрем туда бывают заносимы, — сии кроткие и мирные добродетели становятся знаемы в Мемфисе и достигают до самого Пентефрия. Сей великодушный и человеколюбивый вельможа хощет разрешить оковы добродетельного невольника и в чертоги свои его призывает. Иосиф от сего веления в глубокую повергается печаль. Не оставя еще пастырских хижин, возвращается он в пустынное свое жилище. Тамо, устремя очи свои на место своего уединения: «Прости, — рек он, — прости, алтарь, толикими слезами орошенный, прости, возлюбленная сень, коей и остатки еще мне драгоценны. Исторгают меня от сих мест, прежде нежели возмог паки восставити тебя. Я чаял расстатися с тобою токмо для того, чтобы видети дом отца моего, а ныне в средину града иду второе терпети рабство. Может, поставят мне тамо новые сети, и добродетель моя... пребудет вечно та же. Возлюбленная Селима! клянуся на сих остатках алтаря и сени, клянуся быти вечно тебе верен!»
Произнеся сии слова, взирает он еще на места сии слезящимися очами; ноги его не хотят служити ему, удаляющемуся от сего жилища. Наконец он отходит, и кажется ему, что в другой раз отторгают его от отца и Селимы. После сего прощается он с друзьями своими, объемлет их нежно, обещает приходити иногда к ним, утешатися их беседою; приятные слезы дружества текут из всех очей. Он восприял путь свой к Мемфису тихими стопами.
Отсутствие, соединенное с силою добродетели, которая, в первый раз еще поколебавшись, с большею восстает крепостию, начало исцеляти сердце Далуки, подобное юному пальмовому древу, которое, уступив ветрам и коснувся земле горделивым своим верхом, вдруг восстановляется, ожесточает против их пень и ветвия свои, устремляет глубже корень свой в землю и, возгордясь сим первым успехом, самого Борея презирает. Вседневно старалася она от любви своей исходатайствовати отшествие несчастного Иосифа. Предприяв наконец сие великодушное намерение, побеждала уже она последние свои воздыхания, как вдруг Иосиф ее очам явился. Сим видом возмутилася душа ее; не смеет она воззрети ни на супруга своего, ни на юного раба, который, с своей стороны, не может также видети ее без смущения. Пентефрий долгое время взирает на Иосифа. «Сколь много судьбина погрешила, — рек он, — подвергнув тебя бремени рабства! Не ведая сего, брал я сам участие в ее неправосудии; живи со мною, я хощу наградить твое терпение и одарити тебя благодеяниями». По сих словах хотел Иосиф изъяснити свою благодарность, но кроме воздыхания ничего не мог произнести; терзающееся сердце Далуки с ним купно воздохнуло.
