О, коль жестокою поражен был я скорбию, когда престали они таить свою ко мне злобу! Желая сокрыть слезы мои от Иакова, ходил я один плакати в рощу, бывшую прежде свидетельницею одних моих забав; не ведал я еще сего болезненного чувствия, вход радости в сердце затворяющего; назначенный судьбою проливать слез реки, удивлен я был первыми слезами, печалию извлеченными; вопрошал я сам себя, истинно ли то, что братия моя более меня уже не любят. «О отче мой! — возопил я. — Когда горячность твоя ко мне произвела такую злобу, то должно ль мне хотеть лишитися ее!»
Между тем, Иаков вверил мне пасти стадо свое. Сей день празднован был по обычаю. Отец мой возложил на главу мою венец от цветов и дал в руку мою посох, знак пастырского владычества. В то время обнял он меня и, проливая радостные слезы: «Благословлю тя, небо, — возопил он, — продолжившее жизнь мою до сего дня! Иосиф! ты более не младенец: уже добродетели, посеянные мною в сердце твоем, должны произвести прочные плоды. Ты не сотворишь себя недостойным моего рачения, и, может быть, небо подаст мне утешение видети дражайшие семена сии дающими плод, се единая награда, которой я желаю!» Таково было его моление.
Увенчанну сущу рукою отца моего, предшествующу моему стаду и ближними моими мне препровождаему, шел я при гласе лир и свирелей в пространную долину. Весь день сей посвящен был веселию: сами братия моя казалися не помнящими неправедныя злобы своея, и я ласкал себя видети возвратившиеся дни счастливого моего младенчества.
Пребывая с моими братиями, зрел я нерачение их о своих стадах, видел я непрестанно злочестивые их праздники, в коих не чтили они ни бога отцов своих, ни самих отцов своих, ни собственного своего родителя. Коликими ранами сердце мое было уязвленно! То, пася стада их, равно как мое, старался я исправити их нерачение. То в песнях моих прославлял я творца природы, добродетели предков моих, приятности сыновния любви и братского дружества; казалось мне, что желание мое подвигнути сердца их извлекало из моего сердца жалостнейший глас и слова паче всех уверяющие. То, наконец, со слезами просил я их не оскорбляти почтеннейшего старца. Но они и старание мое, и песни, и моления со гневом отвергали. «Иди от нас, — вещали они мне, — хвали Иакову свое тщание, воспой ему ту приятную песнь, которою пленил ты его сердце, ,и пусть слезы твои, его рукою отираемые, скажут ему о делах наших». Я отходил от них, и, вместо того чтоб слезы мои явити отцу моему, осушал я их веянием зефира, который не уносил с собою печали, дух мой возмущающей.
В сие время мать моя разрешилась от утробы вторым сыном, приключение, паче горести нежели радости исполненное и коего воспоминание, в самом несчастии моем, велит мне еще проливати слезы. Я чаю еще видети сию нежную матерь, держащую в слабых руках своих дражайшего младенца. «Забываю скорбь мою, — вещает она Иакову,— возлюбленный супруг! Ты меня не совсем еще лишаешься, я второго Иосифа даю тебе, се черты лица его...» Потом, обратив ко мне умирающее око: «А ты, дражайший сын, — рекла мне, — тебе даю я брата... любите друг друга...» По сих словах воззрела на меня с горячностию и затворила очи свои навеки. Возможно ли изобразить скорбь Иакова и скорбь души моея? Оба мы орошали слезами оледеневшее тело моей матери и рожденного младенца. Между тем, видел я с удовольствием возрастающего Вениамина (сие было имя его). Я благословлял небо о брате моем, с коим мог я вкусить приятность взаимного дружества.
Вещать ли мне о случае, не несьма внимания достойном (и возможно ли, увы! чтоб таковой сон послан был с небес?). Видел я среди подобной сей величественной нощи, видел я солнце, луну и единонадесять звезд, отторгающихся от небесного свода поклонитися мне. Братия моя чаяли предвидеть в сем сновидении предсказание своего будущего унижения и моего величества: тщетное мечтание! О звезды! вы сами свидетельницы ныне бесславию моея судьбины.
Изо всех братий моих Симеон и Рувим паче всех были ко мне злобны; я медлил описати их тебе, и если б мог я сокрыти дела их, не стал бы я и о свойстве их вещати. О, коль много жалею я Симеона! Сколь ни люты мне мои несчастия, но с его страданием равнятися не могут. Первые мои годы текли хотя в веселье, но он с самого рождения своего, кроме горести, другого чувствия не знает; удаленный от дражайших друзей моих, размышляю я о взаимной нашей горячности, и в бездне зол моих вкушаю я еще приятности любви; но дружество никогда смягчити не могло Симеона, никогда очи его не проливали тех радостных слез, кои сердце предпочитает смехам. Всегда мрачен, всегда скорбен, ищет он уединения; черные власы его умножают природную его бледность; в юности видны на челе его морщины; никогда не воспевал, никогда не брал он в руки свои лиру; взирал на цветы и на восход Авроры без сердечного веселия. Хотя он и не старший был из моих братий, но толикую имел в них силу, что все они чли его своим начальником. Рувим, старший из всех, ненавидел меня с большею хитростию.
Прости слезам моим, коих я сдержати не могу: я достигаю еще до единого случая, коим я навек должен был стать благополучным.
В тот самый день, когда торжествован был описанный мною праздник, и тот самый час, когда отец мой увенчал меня цветами, пришла в дом наш младая пастушка, именем Селима; лицо ее было покровенно, но стан ее и хождение привлекли на нее всех взоры. Она приступила ко Иакову. «Почтенный старец! — вещала она. — Неволею смущаю я твое веселие, ты видишь пред собою несчастную сироту, происшедшую от колена Нахорова, брата Авраамля. В пеленах сущи лишилась я своего родителя; ныне затворила я очи матери моей. Не столько ее веление, сколько слух о добродетели твоей привлекает меня в сии места; дерзаю я просити тебя: буди помощником юности моей. Отрешь ли ты слезы мои, и, соглашаясь облегчить печаль мою, позволишь ли ты мне отцом моим тебя называти?»
От произношения гласа ее вострепетало мое сердце; алчущий взор мой хотел проникнути покрывало ее, видети уста, толь нежно нам вещающие. Но в какое пришел я изумление, когда, слыша Иаковле согласие, открыла она лицо свое! Цвет, который слезами Авроры орошен, расцветает и являет вдруг и прелести и благоухание свое, есть слабое изображение того, чем представилась нам юная Селима. Слезы ея, как сребряный источник, текли по ланитам на грудь ее; прекрасная рука ее отирала их белыми власами. Первый взор ее обращен был ко Иакову; потом очи наши встретились друг с другом, и возмутился дух наш. Я, приступя к ней, вещал: «Небеса исполнили все мои желания, я часто просил у них сестры». Между тем, сие приятное имя уста мои произнесли неволею, и я приметил, что оное изъясняло слабо мое чувствие. Она проводила нас к долине, где праздник мой был торжествован; тамо очи наши часто друг на друга устремлялись, и, когда она свои потупляла, я еще на нее взирать не преставал; лира моя осталася в руках моих безгласна. До сего дня сердце мое знало токмо сыновнюю любовь и братское дружество; не знал я, какое было сие новое во мне чувствие, но оно мне толь приятно и толь властительно казалось, что я не ведал уже сам, любил ли я что-нибудь на свете до сего дня».
При сих словах Далука не могла скрыть смущения своего сердца. «Я во зло употребляю милость твою, — рек ей Иосиф, — но я предаюсь воспоминанию то лютых моих зол, то прешедшего блаженства».
«Продолжай, — вещает она с притворным спокойством, — не оставляй ни единого обстоятельства... Я страшусь того, чтоб Селима не была источником всех твоих бедствий... Но, может быть, вселенная ею в тебя страсть продлилася недолго?» В то же время устремила она на него взop свой, и коем беспокоющее ее любопытство изображалося.
«Близ нашего дому, — повествует Иосиф, — есть сокрытая долина, окруженная холмами, с коих рука моя собирала множество цветов прекрасных; чистый источник под прелестною древес тенью протекал сию долину: тамо было мое дражайшее убежище; я стал чаще ходить в него с тех пор, как душа моя новым чувствием смутилась. В единый день, когда стадо пасомо было по брегу сего источника и когда предался я приятному размышлению, взял я лиру мою и хотел воспеть по-прежнему цветы, кустарники или самую Аврору, но я не мог ничего произнести, кроме воздыханий, лира моя выражала оные, и имя Селимы как бы само собою приходило во уста мои; сии воздыхания и сие имя составили новый и пленяющий глас, повторяемый источником во своем течении. Когда, устремя очи мои на текущий поток, сей глас я произносил, тогда вдруг узрел я в прозрачных водах образ Селимы; самый источник казался мне тещи с меньшим стремлением, не хотя возмутить сего дражайшего изображения; приятное восхищение меня объяло; я возвел очи мои и увидел самую Селиму: прелестный румянец украшал ее ланиты, пленяющая робость написана была на очах ее; сия была та счастливая минута, в которую клялся я любить ее вечно и приял из уст ее таковую же клятву.
