Чтоб слышать и себе ужасный приговор, —

Какой-то Аристарх с ним начал разговор.

«На это, — он сказал, — есть многие причины;

Не обещаюсь их открыть и половины,

А некоторы вам охотно объявлю.

Я сам язык богов, поэзию, люблю,

И нашей, как и вы, утешен так же мало;

Однако ж здесь, в Москве, толкался я, бывало,

Меж наших Пиндаров и всех их замечал:

Большая часть из них—лейб-гвардии капрал,

Асессор, офицер, какой-нибудь подьячий

Иль из кунсткамеры антик, в пыли ходячий,

Уродов страж, — народ всё нужный, должностной;

Так часто я видал, что истинно иной

В два, в три дни рифму лишь прибрать едва успеет,

Затем что в хлопотах досуга не имеет.

Лишь только мысль к нему счастливая, придет,

Вдруг било шесть часов! уже карета ждет;

Пора в театр, а там на бал, а там к Лиону,^[1]

А тут и ночь... Когда ж заехать к Аполлону?

Назавтра, лишь глаза откроет, — уж билет:

На пробу в пять часов... Куда же? В модный свет,

Где лирик наш и сам взял Арлекина ролю.

До оды ль тут? Тверди, скачи два раза к Кролю;^[1]

Потом опять домой: здесь холься да рядись;

А там в спектакль, и так со днем опять простись!

К тому ж, у древних цель была, у нас другая:

Гораций, например, восторгом грудь питая,

Чего желал? О! он — он брал не с высока;

В веках бессмертия, а в Риме лишь венка

Из лавров иль из мирт, чтоб Делия сказала:

«Он славен, чрез него и я бессмертна стала!»

А наших многих цель — награда перстеньком,

Нередко сто рублей иль дружество с князьком,

Который отроду не читывал другова,

Кроме придворного подчас месяцеслова,

Иль похвала своих приятелей; а им

Печатный всякий лист быть кажется святым.

Судя ж, сколь разные и тех и наших виды,

Наверно льзя сказать, не делая обиды

Ретивым господам, питомцам русских муз,

Что должен быть у них и особливый вкус

И в сочинении лирической поэмы

Другие способы, особые приемы;

Какие же они, сказать вам не могу,

А только объявлю — и, право, не солгу, —

Как думал о стихах один стихотворитель,

Которого трудов «Меркурий» наш, и «Зритель»,^[2]

И книжный магазин, и лавочки полны.

«Мы с рифмами на свет, — он мыслил, — рождены;

Так не смешно ли нам, поэтам, согласиться

На взморье в хижину, как Демосфен, забиться,

Читать да думать всё, и то, что вздумал сам,

Рассказывать одним шумящим лишь волнам?

Природа делает певца, а не ученье;

Он не учась учен, как придет в восхищенье;

Науки будут всё науки, а не дар;

Потребный же запас—отвага, рифмы, жар».

И вот как писывал поэт природный оду:

Лишь пушек гром подаст приятну весть народу,

Что Рымникский Алкид поляков разгромил

Иль Ферзен их вождя Костюшку полонил,

Он тотчас за перо и разом вывел: ода!

Потом в один присест: такого дня и года!

«Тут как?.. Пою!.. Иль нет, уж это старина!

Не лучше ль: Даждь мне, Феб!.. Иль так: Не ты одна

Попала под пяту, о чалмоносна Порта!

Но что же мне прибрать к ней в рифму, кроме черта?

Нет, нет! нехорошо; я лучше поброжу

И воздухом себя открытым освежу».

Пошел и на пути так в мыслях рассуждает:

«Начало никогда певцов не устрашает;

Что хочешь, то мели! Вот штука, как хвалить

Героя-то придет! Не знаю, с кем сравнить?

С Румянцевым его, иль с Грейгом, иль с Орловым?

Как жаль, что древних я не читывал! а с новым—

Неловко что-то всё. Да просто напишу:

Ликуй, Герой! ликуй. Герой ты! — возглашу.

Изрядно! Тут же что! Тут надобен восторг!

Скажу: Кто завесу мне вечности расторг?

Я вижу молний блеск! Я слышу с горня света

И то, и то... А там?.. известно: многи лета!

Брависсимо! и план и мысли, всё уж есть!

Да здравствует поэт! осталося присесть,

Да только написать, да и печатать смело!»

Бежит на свой чердак, чертит, и в шляпе дело!

И оду уж его тисненью предают,

И в оде уж его нам ваксу продают!

Вот как пиндарил он, и все, ему подобны,

Едва ли вывески надписывать способны!

Желал бы я, чтоб Феб хотя во сне им рек:

«Кто в громкий славою Екатеринин век

Хвалой ему сердец других не восхищает

И лиры сладкою слезой не орошает,

Тот брось ее, разбей, и знай: он не поэт!»