Увядшия красы портрет всегда несходен;

Ее и лоб и глаз, а говорит: негоден.

Один корячится, надувшись, дичь несет

И то высокостью поэзии зовет;

Другой рисовкою быть хочет отличаем;

Иной метафорой, и ввек непонимаем;

А этот, навсегда рассоряся с стыдом,

До самой старости живет чужим добром;

В год собственных стихов напишет нам с десяток,

И то чтоб показать в таланте недостаток;

Обновы музе шьет из разных лоскутков,

Щечится, тратить скуп, а всё из бедняков!

Скажи же, что они удачно выбирают, —

Какой поднимут вопль! Вот как певцов ругают!

Все в голос закричат: да и чего хотим?

И самый Аддисон прострелен будет им! —

Пускай же мрут они в безвестности презренной!

Но если я скажу, что автор есть почтенной:

Исполнен разума, умеющий равно

Как мыслить, так и жить, которому дано

В словах приятным быть, в творениях высоким

И ловкость съединять с учением глубоким; .

Он к чести щекотлив, в изящное влюблен,

Рожден быть счастливым, для славы сотворен;

Но думает, как все властители Евфрата,

Что крепок скиптр в руках удавкой только брата;

Надмен к соперникам, но в сердце к ним ревнив;

Бранит с учтивостью, коварствует, хвалив;

Улыбкою грозит, лаская ненавидит;

Украдкою язвит, но явно не обидит,

Наукам должен всем, а гонит их в другом,

На Пинде он министр, в Виндзоре остряком;

Считает критику проступком уголовным,

Вертит и властвует народом стихословным

В сенатике своем, как друг его Катон....^[1]

Смеетесь?— плачьте же: сей автор... Аддисон!

Ах! кто не поражен сим жалким сочетаньем

Столь малыя души с столь редким дарованьем!

На что притворствовать? Я сам самолюбив

И обществу скучать стихами не ленив!

Конечно, и мои различные творенья,

В листах, и мокрые, лишь только из тисненья,

Гуляют в Лондоне у дрягилей в руках,

И пышный их титул приклеен на стенах

По многим улицам; но не боюсь улики,

Чтоб, в глупой гордости, хотел я сан владыки

Присвоить сам собой над пишущей толпой,

Чтоб новые стихи сбирал по мостовой.

Они родятся, мрут, а я об них не знаю;

На лица эпиграмм нигде не распускаю

И тайно ничего в печать не отдаю;

Ни желчи на дела правительства не лью

В кофейных, праздности народной посвященных;

Ни жребья не решу пиес новорожденных,

В партерах заводя и в ложах заговор;

И проза, и стихи, и самых муз собор —

Всё мне наскучило, и всё я уступаю

От сердца Бардусу. — Но, кстати, вспоминаю,

Как Феб средь чистых дев сияет с двух холмов,

Дебелый Меценат сидит в кругу льстецов

И услаждается курения их паром;

Святилище его, украшенно Пиндаром

С отбитой головой, отверсто лишь тому,

Кто пишет вопреки и сердцу и уму;

И каждый враль в него вступает без препоны.

От вкуса Бардуса там все берут законы;

И чтобы раз хотя попасть к его столу,

Иной по месяцу поет ему хвалу.

Таков-то Бардус наш! Однако ж кто поверит.

Чтоб тот, который все дары так верно мерит,

Так ловит, не нашел их... в Драйдене одном?

Но знатный господин с ученьем и умом

Не завтра, так вперед вину свою познает:

Он голодом морит, по-царски погребает.

Вельможи! славьтеся хвалами рифмачей;

Дарите щедро тех, кто вас еще тупей;

Любите подлость, лесть, невежество Циббера,

Кричите, что ему не видано примера;

Пускай он будет ваш любимец и герой,

А добрый, милый Ге пусть остается мой!

Дай бог не знать и мне, как он, порабощенья!

О, если бы я мог, без рабства, обольщенья,

Почтенным быть всегда в почтенном ремесле,

Считать весь мир друзей в умеренном числе;

Для утешенья их употреблять все силы,

Читать, что нравится, а видеть, кто мне милы;

На знатного глупца с презрением смотреть

И с знатным иногда свидания иметь!

Чего мне боле? Я к большим делам несроден;

Спокоен, без долгов, достаток мой свободен;

Читаю Отче наш, пишу и по трудах

Я, слава богу, сплю, не бредя о стихах;

И жив иль нет Деннис, не думаю нимало.

«Не написали ль вы что нового?» — бывало,

Жужжат мне. Боже мой! как будто для письма

Я только и рожден! в вас, право, нет ума!

Ужель я не могу чем лучшим заниматься?

Пристроить сироту, о друге постараться!