равно и рифмача не думай обращать!

Брани его, стыди; а он, доколе дышит,

Пока чернила есть, перо, всё пишет, пишет

И горд своим тканьем, нет нужды, что оно,

Дохни, так улетит, — враль мыслит: мудрено!

Но, впрочем, где ж моя вина перед глупцами?

Лишаю ль их утех моими я стихами?

Кодр меньше ль от того доволен сам собой?

Престал ли надувать Милорд подзобок свой?

Расстался ли Циббер с кокеткой и патроном,

Которому он льстил? Мор меньше ль франмасоном?

Не тот ли же Генлей оратор подлецов?

Не то же ль действие Филипсовых стихов

Над сердцем и умом ученого прелата?

А Сафо?.. «Боже мой! оставишь ли хоть брата?

Не страшно ли вражду навлечь таких людей?»

Страшнее во сто раз иметь из них друзей!

Дурак, бранив меня, смешит, не досаждает,

А ласкою своей беситься принуждает:

Один мне том своих творений приписал

И боле ста врагов хвалой своей ругал;

Другой, с пером в руках, моей став рыцарь славы,

Ведет с журналом бой; иной—какие нравы!—

Украв мою тетрадь, печатать отдает;

Иной же ни на час покоя не дает,

Везде передо мной с поклоном: подпишися!

А многие еще — теперь, мой друг, дивися,

Как часто с глупостью сходна бывает лесть, —

И безобразие мое мне ставят в честь!

«Ваш нос Овидиев; вы так же кривошея,

Как и Филиппов сын, а с глаз...» — Нельзя умнея!

Довольно уж, друзья! И так в наследство мне

Лишь недостатки их осталися одне.

Не позабудьте же, как слягу от бессилья,

Представить точно так лежавшего Виргилья;

А как умру, сказать, что так же, наконец,

Скончался и Гомер, поэзии отец.

Откуда на меня рок черный накачался?

Почто я с ремеслом безвыгодным спознался?

Какой злой дух меня пером вооружил?

О небо! сколько мной потраченных чернил!

Но льзя ль противиться влечению природы?

От самой люльки я в младенческие годы

Невинным голосом на рифмах лепетал.

О, возраст счастливый, в котором я сбирал

Цветы, не думав быть уколот их шипами,

И удовольствия не вспоминал с слезами!

Но, стихотворствуя, по крайней мере я

Не отравлял минут незлобного житья

Родителей моих. Моя младая муза,

Со добродетелью ища всегда союза,

Наставила меня ее лишь только петь,

В бедах и горестях терпение иметь,

Питать признательность, ничем не загладиму,

К тебе, о нежный друг! за жизнь, тобой храниму.

Но скажут: для чего ж в печать он отдает?

Ах, с счастием моим кто в слабость не впадет?

Вальс, тонкий сей знаток; Гренвиль, сей ум толь нежный,

Сказали мне: пиши, питомец муз надежный!

Тальбот, Соммерс меня не презрили внимать

И важный Аттербур улыбкой ободрять;

Великодушный Гарт был мой путеводитель;

Конгрев меня хвалил, Свифт не был мой хулитель,

И Болингброк, сей муж, достойный вечных хвал,

Друг старца Драйдена, с восторгом обнимал

В отважном мальчике грядущего поэта.

Цвети же, мой венок, ты бесконечны лета!

Я счастлив! я к тебе склонял бессмертных взгляд;

По ним и мой талант и сердце оценят!

Что ж после мне Бурнет и все ему подобны?

Ты помнишь первые стихи мои незлобны?

Тогда еще не смел порок я порицать,

А только находил утеху рисовать

Цветочки, ручеек, журчащий средь долины;

Обидны ли кому столь милые картины?

Однако ж и тогда Гильдон меня ругал.

Увы! он голоден, бог с ним! — я отвечал.

За критику моих стихов я не сержуся:

Над вздорною смеюсь, от правильной учуся.

Но кто наш Аристарх? кто важные судьи,

Которых трепетать должны стихи мои?

Обильные творцы бесплодных примечаний,

Уставщики кавык, всех строчных препинаний.

Терпеньем, памятью, они богаты всем,

Окроме разума и вкуса; между тем

И мертвым и живым суд грозный изрекают,

Сиянием чужим свой мрак рассеивают,

И съединением безвестных сих имен

С славнейшими дойдут до будущих времен;

Так в амбре червяков мы видим и солому.

Но, кроме критиков, уйду ли я от грому

Писателей, и чем себя от них спасать?

И дельно! для чего их цену открывать?

Но Тирса я хвалил, а недоволен мною

За то, что слишком Тирс доволен сам собою.

Хваля писателя, потребно нам открыть

Не то, каков он есть, но чем он хочет быть