Не даст спокойно мне и хлеба съесть куска!
То подлый стиховраль, в котором, без рожденья
Иль смерти богача, нет силы вображенья;
То крупный господин, слагатель мелочей,
То автор в чепчике, то бедный дуралей,
Который, быв лишен чернилицы, в замену
На привязи углем исписывал всю стену;
То молодой судья, наместо чтенья прав,
Кропающий экспромт, до полночи не спав;
Все, все — кто возгордясь моими похвалами,
Кто ж недоволен мной — дождят в меня стихами!
И я ж еще другим обязан дать ответ,
Артуру, для чего охоты в детях нет
К судейству! всё стихи мои тому виною!
А Корну, для чего он не прельщает Клою.
О ты, без коего не мог бы мир узнать,
Что станут на меня и за меня писать,
Спаситель дней моих! яви еще услугу
Ты ныне своему признательному другу:
Скажи, как с этой мне разделаться чумой?
Какое зелие глупцов отгонит рой?
И что опасней мне, их дружба или злоба?
Ах, видно, не иметь отрады мне до гроба!
Как друг, боюсь их од, как недруг — клеветы:
Там скука, здесь вражда, и всё страдаешь ты!
Но кто там? — Кодр. — Конец с моею головою!
С стихами, как с ножом, стоит он надо мною.
Вообрази, мой друг, к чему я осужден!
Ты знаешь, что я лгать и льстить не сотворен!
Молчать мне — тяжело; назвать чистосердечно
Писателя в глаза вралем—бесчеловечно;
А слушать вздор его — тотчас изобличусь,
Какая мука! Что ж? взяв кроткий вид, сажусь,
Вздохнувши перед ним с учтивостью зеваю,
В молчании бешусь; но наконец бросаю
Все с автором чины и прямо говорю:
«За вашу вежливость ко мне благодарю.
Вы с дарованием, однако... подержите
Тетрадку вашу с год». — «Что вы сказать хотите?» —
Вскричал привыкший век пером своим чертить,
И по охоте врать, и по охоте жить;
Привыкший рифмовать вседневно с ранним светом,
Покояся еще под авторским наметом,
Которого мохры, не отлетая прочь,
Целуют нежные Зефиры день и ночь.
«Год целый! — повторил. — Так вам не полюбилась?
Тем большая во мне доверенность родилась:
Возьмите же ее и, что угодно вам,
Прибавьте, выкиньте, на всё согласье дам».
«Могу ль отрады ждать к моей суровой доле, —
Другой мне говорит, — две милости, не боле!
Во-первых, дружества, потом же сто рублей!»
— «А вы кто?» — «Я в числе Дамоновых друзей,
И с просьбой от него: вы с герцогом в союзе;
Склоните взор его Дамона к бедной музе?»
— «Но ваш почтенный друг сто раз меня бранил».
— «Ах! сколько ж он и слез раскаяния лил!
Уважьте просьбу вы, иль гнев его опасный:
Дамой издателем журнала «Беспристрастный»,
И к Курлову[1] столу бывает приглашен».
Что за пакетище! еще ли не взбешен?
Посмотрим: «Скудных сил се плод новорожденный,
Трагедия! Пока отец ее смиренный
Во мраке принужден от всех себя таить,
Благоволи отцом сиротки этой быть!»
Опять забота мне! За правду б он озлился;
Я промолчал. С другой он просьбою явился:
Отдать ее играть! Я ожил; с давних лет
Меж скоморохами и мною связи нет!
Трагедии отказ. Писатель раздраженный
Кричит: «Да гибнет весь актеров род презренный!
А я сейчас в печать трагедию отдам:
Пусть судит публика!.. Еще я с просьбой к вам:
Нельзя ли слова два сказать об ней Линтоту?»
Как! этому срамцу? И он свою щедроту,
Что не взял за печать, всем станет возносить!
Ну, хоть поправьте же — вам скучно, может быть?
Но я (мне на ухо), что выручу, всё с вами!»
Признаться, тут его обеими руками
Я обернул к дверям, промолвя: «Вот поклон
Тебе за твой дележ! Теперь же... просим вон!»
Мне часто говорят: «Уж быть беде с тобою!
Не тронь ты тех и тех, не схватывайся с тою!»
Какая нужда мне до глупости людей?
Пусть хвастает осел длиной своих ушей;
Что может сделать он? — «Что может он? лягаться!
Таков-то и глупец». — Я колок, может статься;
Но можно ль говорить о глупости слегка?
По крайней мере мне всё сносней дурака.
Неустрашимый Кодр, где есть тебе примеры?
Весь свет против тебя: и ложи, и партеры
Со всех сторон бранят, зевают и свистят,
И шляпы на тебя и яблоки летят.
Ни с места! ты сидишь! Честь Кодру-исполину!
С каким трудом паук мотает паутину!
Смети ее, паук опять начнет мотать: