Отца и судию; когда твоя супруга

Не будет города и веси обтекать,

Чтобы, как Гарпия, несчастных хлеб снедать, —

Тогда, хоть Пикусов будь внучек, я согласен;

Пожалуй, выбирай из повестей и басен

Любого в прадеды: пусть будет он Титан,

Хоть самый Промефей — почту твой род и сан.

Но если, ослепясь своим высоким саном,

Ты будешь не судьей — мздоимцем и тираном;

Когда ты ликторов секиры притупишь

И руки кровию союзных обагришь,

Тогда твой знатный род против тебя ж восстанет,

Он первый на тебя проклятьем страшным грянет,

И первый мерзости, ты коими покрыт,

Как яркий пламенник пред миром озарит:

Преступник чем знатней, тем более он винен!

Смотри, как Дамазин и гнусен и бесчинен:

Вдоль места, где его почиет предков прах,

Летит на шестерне, имея бич в руках!

Смотри, как званием возницы он гордится!

И кто же? консул сам! кто боле осрамится?

Конечно, в ночь его не сторожит никто;

Но месяц с небеси, но звезды видят то!

Увидим, погоди, и все, коль скоро минет

Срок консульству его; тогда он тогу скинет

И в белый день во всей предстанет славе нам,

Возжами бья коней усталых по бокам;

Тогда он станет сам ходить уже за ними,

И клясться будет он богами не иными,

Как лишь Гипоною,^[1] висящей на стене

В конюшне у него! «Он молод, — скажут мне, —

И мы ведь были то ж». Я и не спорю, были!

Но с первой бородой себя переменили.

Срок буйства юных лет быть должен короток.

Согласен я и в том, что слишком тот жесток,

Который молодость ни в чем уж не прощает;

Но консула ль простить? того ль, кто посещает

Все подлые места, какие в Риме есть,

Тогда как молодость, порода, долг и честь

Зовут его на Рейн, на берега Дуная,

В Армению, на Нил, где, лавры пожиная,

Он мог бы заслужить бессмертия венец?

О Цезарь! где найдешь вождей ты наконец?

Ищи, ищи их впредь не в сонме отличенных,

Не в Остии — в местах, разврату посвященных;

Там, там ты их найдешь в толпе бродяг, рабов,

Между Цибелиных неистовых жрецов,

При бубнах на полу простертых и храпящих;

Всяк первый, всякий брат в вертепах сих смердящих.

И всё там общее: стол, чаша и постель;

Забыть самих себя — есть главная их цель.

Когда б ты, Понтикус, узнал, что твой служитель,

Последний самый раб, попал в сию обитель,

Скажи мне, как бы с ним за это поступил?

Конечно бы его надолго заключил

В Луканию или в тосканские темницы! ^[2]

Что ж тем, которые бесчестят багряницы?

О век! что и бойцу вменяют в срам и студ,

Тем могут щеголять Воллезиус и Брут!

Кто родом был знатней Цетега, Катилины?

Казалось, не было завидней их судьбины!

Какой просторный был им к славе предков след!

Но что ж? в свирепости и галлов превзошед,

Они острят мечи и раздувают пламя,

Чтоб ночью, развернув мятежническо знамя,

Разрушить, сжечь дома, и храмы, и весь Рим!

Но консул бодрствует, преграды ставит им;

Стрежет их все шаги, сограждан ободряет,

И словом, не мечом, республику спасает.

Кто ж этот, кто отвел от нас враждебный рок?

Марк Туллиус, пришлец арпинский, новичок! ^[1]

Но Рим его почтил не теми именами:

Он лавры Августа всегда кропил слезами,

А Туллия — отцом отечества нарек.

Кто ж, Понтикус, теперь твой знатный человек?

По мне, так лучше будь потомком ты Терсита,^[2]

Но с мужеством, с душой Ахилла именита!

   <1803>

13. ПОСЛАНИЕ {*}

ОТ АНГЛИЙСКОГО СТИХОТВОРЦА ПОПА К ДОКТОРУ АРБУТНОТУ

Иван! запри ты дверь, защелкни, заложи

И, кто бы ни стучал, отказывай! Скажи,

Что болен я; скажи, что умираю,

Уверь, что умер я! Как спрятаться, не знаю!

Откуда, боже мой, писцов такой содом?

Я вижу весь Парнас, весь сумасшедших дом!

И там и здесь они встречаются толпами,

С бумагою в руках, с горящими глазами,

Всех ловят, всех к себе и тянут и тащат,

И слушай их иль нет, а оду прокричат!

Какой стеной, какой древ тенью защититься,

Чтоб этот скучный рой не мог ко мне пробиться?

Бесперестанно он копышется везде,

Гоняется за мной на суше, по воде,

Заползывает в грот, встречается в аллее,

Я в церковь, он туда ж! И, что всего мне злее,

Гонимый голодом и стужей с чердака,