Увидев Катеньку, сердечно рад тому,

Что ручку целовать она дает ему,

И, низко кланяясь, о том не помышляет,

Что Катенькин отец паркеты натирает.

О чем ни вздумаю, на что ни посмотрю —

Иль подлость, иль порок, иль предрассудки зрю.

Бедняк, хотя умен, он презрен, угнетаем;

Скотинин сущий пень, но всеми уважаем

И, несмотря на всё, на Лизе сговорил,

Он женится на ней, хотя ей и немил;

Но нужды нет ему, она собой прелестна,

А скупость матушки ее давно известна.

За ним же, знают все, двенадцать тысяч душ,

Так может ли он быть не бесподобный муж?

Он молод, говорят, и света мало знает,

Но добр, чувствителен и Лизу обожает.

Она с ним счастливо, конечно, проживет;

Несчастна Лизонька, вздыхая, слезы льет

И в женихе своем находит лишь урода.

Ума нам не дают ни знатная природа,

Ни пышность, ни чины, ни каменны дома,

И миллионами нельзя купить ума;

Но злато, может быть, пороки позлащает,

И милой Лизы мать так точно рассуждает.

«Постой, — кричит Плутов, — тебе ль о том судить,

Как в свете должно весть себя и жить?

Ты молод, так молчи, мораль давно я знаю,

Ты с нею гол как мышь, я — селы покупаю.

Поверь мне, не набьешь стихами кошелька,

И гроша не дадут тебе за «Камелька».

Я вздора не пишу, а мой карман исправен,

Незнаем ты никем, я — в Петербурге славен,

Ласкают все меня и графы и князья».

Плутов! ты всем знаком: о том не спорю я;

Но также нет и в том сомненья никакого,

Что редко льзя найти бездельника такого,

Что всё имение, деревни, славный дом

Пронырством ты достал, Плутов, и воровством.

Довольно, не хочу писать теперь я боле,

И, не завидуя ничьей счастливой доле,

Стараться буду я лишь только честным быть,

Законы почитать, отечеству служить,

Любить моих друзей, любить уединенье —

Вот сердца моего прямое утешенье.

   <1780-е годы>

378. К ТЕКУЩЕМУ СТОЛЕТИЮ{*}

О век чудесностей, ума, изобретений!

Позволь пылинке пред тобой,

Наместо жертвоприношений,

С благоговением почтить тебя хвалой!

Который век достиг толь лучезарной славы?

В тебе исправились испорченные нравы,

В тебе открылся путь свободный в храм наук;

В тебе родилися Вольтер, Франклин и Кук,

Румянцевы и Вашингтоны;

В тебе и естества позналися законы;

В тебе счастливейши Икары, презря страх,

Полет свой к небу направляют,

В воздушных странствуют мирах

И на земле опять без крыл себя являют.

Но паче мне всего приятно помышлять,

Что начали к тебе и деньги уж летать.

О чудо! О мои прапращуры почтенны!

Поверите ли в том вы внучку своему,

Что медь и злато, став в бумажку превращенны.

Летят чрез тысячу и больше верст к нему?

Он тленный лоскуток бумажки получает

И вдруг от всех забот себя освобождает.

Уже и Шмитов он с терпеньем сносит взор;

Не слышит совести докучливый укор;

Не видит более в желаниях препоны,

Пьет кофе, может есть чрез час и макароны.

   <1791>

379. НАСЛЕДНИКИ{*}

Не доведи бог быть богатым и бесчадным.

Трудиться и копить — кому ж? Злодеям жадным,

Которы, всякий час вертясь передо мной,

Ласкают, а в уме: «Сошли бог за душой!»

Не дай судьба мне ждать и знатного наследства,

Коль нет к снисканию его другого средства,

Кроме коварства лишь и подлости души;

А честностью... О ней в стихах лишь ты пиши.

Иной, забыв родных и — сладость сердца — дружбу,

Презрев сыновий долг к отечеству и службу,

И даже собственность — всё кинул, десять лет

Бессменно бабушку, как ворон, стережет,

Ни шагу от нее, и должен беспрестанно

Читать в ее глазах, стараться несказанно

Ни правдою, ничем ее не разъярить;

Миролюбиво да всечасно говорить,

Грустить, вздыхать, не поднимая взора;

Смеяться? — Хохотать, надсевшись до умора;

Браниться ль? Поощрять того, сего чернить,

Бояться, как дитя, безделицы купить,

Коптеть в конуре и, что мне всего тяжеле,

Не сметь и пролежать час лишний на постеле,

Таскаться до зари, бродить туда-сюда,

Лишь только б думали: «Он в деле завсегда...»

Бывает ли хоть в ночь страдалец наш в покое?