Играют сердцем как хотят

И всячески его вертят.

Оно встает и упадает,

То... раздается, то вдруг себя сжимает.

Пречудный инструмент!.. ах, скольких же отрад

Виной он был тому лет несколько назад!

Но всё на свете тлен и всё конец имеет!

Увы! при слове сем язык мой леденеет.

Прискорбна истина, но нельзя умолчать.

Ах! и сердца не век нас могут восхищать.

Когда печальные дни старости настанут,

В то время и они со красотою вянут,

Хладеют, наконец, к утрате всех забав

Должны иль съежиться, иль слишком расшириться.

Что ж делать? Надлежит природе покориться

И чтить ее устав.

   Конец 1780-х годов

375{*}

В воскресенье я влюбился,

В понедельник изменил,

В вторник чуть не удавился,

В среду мне успех польстил,

В четверток меня ласкали,

В пятницу познал я лесть,

А в субботу я с печали

В жертву жизнь хотел принесть.

Но, души любя спасенье,

Я раздумал в воскресенье.

   Конец 1780-х годов

376

«Тьфу, к черту, — муж сказал жене, —

Привидься ж блажь такая мне».

— «Какая, Трифоныч? Не смерть ли?» — «Вот что брешет,

Смерть и во сне не тешит,

А эта блажь во сне и въяве не страшна.

Мне снилось, будто бы Митрухина жена

Сошлась со мной позадь овина

И там... Смекнула ли?.. Такая-то причина!

Смотри же не сердись». — «За што сердиться, свет!

Ты с ней, а я вчера с Петрухой,

Да где же ведь? В кустах... Такой черт толстобрюхой!

Так мы сквитались? Вот! Ты бредил, а я нет».

   Конец 1780-х годов

377. КАМИН {*}

Сатира

Любезный мой камин, товарищ дорогой,

Как счастлив, весел я, сидя перед тобой:

Я мира суету и гордость забываю,

Когда, мой милый друг, с собою рассуждаю.

Что в сердце я храню, я знаю то один.

Мне нужды нет, что я не знатный господин,

Мне нужды нет, что я на балах не бываю

И говорить бонмо насчет других не знаю.

Бомонда правила не чту я за закон,

И лишь по имени известен мне бостон.

Обедов не ищу, незнаем я; но волен.

О милый мой камин! как я живу покоен!

Читаю ли я что, иль греюсь, иль пишу —

Свободой, тишиной, спокойствием дышу.

Пусть Глупомотов всё именье расточает

И рослых дураков в гусары наряжает;

Какая нужда мне, что он развратный мот?

Безмозглов пусть спесив и что он глупый скот

Который, свой язык природный презирая,

В атласных шлафроках блаженство почитая,

Как кукла рядится, любуется собой,

Мня в плен ловить сердца французской головой?

Он, бюстов накупив и чайных два сервиза,

Желает роль играть парижского маркиза;

А господин маркиз, того коль не забыл,

Шесть месяцев назад здесь вахмистром служил.

Пусть он дурачится, нет нужды в том нимало.

Здесь много дураков и будет и бывало.

Прыгушкин, например, всё счастье ставит в том,

Что он в больших домах вдруг сделался знаком,

Что прыгать л’екоссес, в бостон играть он знает,

Что Адриан его по моде убирает,

Что фраки на него шьет славный здесь Луи,

И что с графинями проводит дни свои,

Что все они его кузеном называют,

И что послы к нему с визитом приезжают.

Но что я говорю, один ли он таков?

Бедней его сто раз сосед мой Пустяков,

Другим дурачеством Прыгушкину подобен:

Он вздумал, что послом он точно быть способен,

И, чтоб яснее то и лучше доказать,

Изволил кошелек он сзади привязать

И мнит, что тем он стал политик и придворный;

А Пустяков, увы! советник лишь надворный.

Вот как ослеплены бываем часто мы,

И к суете пустой стремятся все умы;

Рассудка здравого и пользы убегаем,

Блаженства ищем там, где гибель мы встречаем.

Гордиться, ползать, льстить, всё в свете продавать —

Вот чем стараемся мы время провождать.

Неправдою Змеяд достав себе именье,

Желает, чтоб к нему имели все почтенье,

И заставляет тех в своей передней ждать,

Которых может он, к несчастью, угнетать.

Низкопоклон(ов) тут с седою головою,

С наморщенным челом, но с подлою душою,