– Боюсь, что нет. – Белинда встала, и мы придвинулись к ней, под тень ее зонта, и вновь обвили руками ее талию. Мы посмотрели на нее снизу вверх, но она больше ничего не сказала и не ответила нам успокаивающим взглядом. Ее глаза блуждали по клумбам и разглядывали чуть поникшие стебли.
– Идите домой, лепесточки, – сказала она, вновь высвобождаясь из наших объятий; очень уж она была увертливой. – Я пойду прилягу ненадолго, голова болит. – Она достала из кармана белый платок, и я подумала, что она хочет вытереть лоб, но вместо этого она прижала его к носу и рту и вдохнула. – Зайдите на кухню, попейте воды. Ну, бегите.
Оставшись без ее внимания, мы нехотя ушли из сада и поплелись по траве вокруг дома, задетые тем, что больше ей не нужны. Повернувшись, чтобы еще раз посмотреть на нее, я увидела, как во дворе за ней закрылась дверь.
На кухне Доуви усадила нас за стол, и мы обе выпили по два стакана воды.
– Ну вы даете, – сказала Доуви, покачав головой. – На таком солнце и в обморок упасть недолго. Вы только посмотрите на себя – прямо как две собачки, умирающие от жажды.
Должно быть, ей тогда было около пятидесяти, как и Белинде. К тому времени она жила в Америке уже больше двадцати лет – приехала из Ирландии и начала работать у моих родителей почти сразу после их свадьбы. Формально она была нашей экономкой, но на самом деле она играла в семье Чэпел гораздо большую роль.
– Мы видели в саду маму, – сказала Зили, и вода потекла у нее по подбородку, намочив переднюю часть платья.
Доуви слегка нахмурилась, не пытаясь, впрочем, как-то это скрыть от нас, и вновь наполнила наши стаканы из кувшина.
– Немного солнца ей не помешает. – Она была одета в клетчатую юбку и белую блузку, а ее голову обрамляли тонкие светлые волосы, завитые перманентом в тугие локоны. Ее звали Эдна Бёрд, но для нас она была Доуви[6] – если она и возражала, то никогда не говорила об этом. Она жила на третьем этаже, в крыле для прислуги, в котором, кроме нее, никого не было. Кухарка и горничные с нами не жили.
На кухонном столе лежали бумажные пакеты с ореховыми драже, катушки с лентами и крошечные золотистые мешочки из сетчатой ткани. Шла подготовка к свадьбе, и дом был переполнен милыми вещицами.
– Можно мне один такой? – спросила я, потянувшись к мешочку с драже, но Доуви шлепнула меня по руке.
– Нельзя! Я все утро с ними возилась! – Она достала из рефрижератора наш обед – тарелку бутербродов из белого хлеба с ветчиной и горчицей и мисочку клубники, посыпанной сверху дробленым кокосом.
– Опять ветчина с горчицей? – спросила я, поднимая с тарелки половинку бутерброда.
– Все претензии к миссис О’Коннор.
Миссис О’Коннор жила в соседнем городке – кухаркой в нашей семье она стала еще до моего рождения. Когда ее сын погиб на войне, она два месяца не приходила на работу, а когда вернулась, отец запретил нам жаловаться на ее стряпню.
– Нет уж, – сказала я.
– Ее все равно здесь нет, – сказала Доуви. – Уехала домой. Ужин сегодня готовит Эстер.
– Эстер не умеет готовить, – сказала Зили, и мы засмеялись. Мысль об Эстер, готовящей что-либо, была уморительной.
– Будет учиться. Ей предстоит самой вести домашнее хозяйство, и ей ведь нужно будет готовить для мужа, как вы считаете?
Зили высунула язык, задумавшись об этом, и взяла половинку бутерброда, а затем другую.
– Лучше я тогда наемся как следует… – Она откусила огромный кусок, и капельки горчицы потекли с ее губ.
– Вы бы поддержали сестру, – сказала Доуви. – Быть хозяйкой непросто. Мне ли не знать.
Она снова открыла дверь рефрижератора и принялась двигать ею вперед и назад, словно это был веер. Ее платье в подмышках потемнело от пота.
– Сегодня днем не ходите больше на улицу – в газетах пишут, что такая жара опасна.
Хотя в ее рабочие обязанности это не входило, Доуви ежедневно к нам заглядывала, чтобы убедиться, что мы с Зили не умираем от жажды или голода, солнечного удара или обморожения.
– Сбегайте-ка за сестрами. У меня выходной, и я уже ухожу, – сказала она, прогоняя нас из кухни. – Скажите им, что их обед я оставлю в столовой.
На втором этаже «свадебного торта» у нас было отдельное крыло – девичье, как его называли: три спальни и гостиная. Несмотря на размеры дома, мы с сестрами всю жизнь ютились здесь, по две сестры в спальне. Стены наших комнат пестрели цветами – мама нарисовала их, когда мы были маленькими, вдохновленная французской книжкой ботанических иллюстраций: листья и лепестки, каждой спальне свой сад, каждый сад на краю темного леса.
Спальня Эстер и Розалинды была расписана астрами и розами, но астры преобладали. Белинда никогда не любила розы и, назвав дочь Розалиндой, пыталась схитрить – почтить память своей матери, Розы, не уступая при этом ненавистному цветку. Астры же она обожала и рисовала их в виде звезд: aster на латыни – звезда, и каждый цветочек сиял заостренными пурпурными лучами, расходившимися из золотистого центра. Когда я была маленькая, Эстер сажала меня на коленки, показывала на стену астро-звездочек и говорила: «Загадывай желание!» – и каждый раз я загадывала что-то новое, что-то еще более захватывающее, чем в предыдущие разы. Когда Эстер забрали у нас, я сидела около этой звездной стены и изо всех сил желала, чтобы она вернулась. «Хочу, хочу…» – шептала я, зажмурившись. Я желала, чтобы она выбралась из своей могилы и возвратилась к нам.
На стене в комнате Каллы и Дафни были нарисованы каллы, стоявшие в вазе у открытого окна: Белинда считала, что лилии ядовиты и что нахождение с ними в закрытом помещении может привести к удушью. Для Дафни мама нарисовала бледно-розовые цветки волчеягодника, позади которых возвышалось лавровое дерево. Она рассказала нам историю прекрасной нимфы Дафны, которая дала обет целомудрия и которую охваченный страстью Аполлон преследовал в лесу. Убегая от него, Дафна взмолилась своему отцу, речному богу, чтобы тот защитил ее – и он превратил ее в лавровое дерево, чтобы Аполлон не смог до нее добраться. Это мне всегда казалось несправедливым: если кто-то и должен был стать деревом, так это Аполлон, чтобы его жадные руки, навеки застывшие шершавыми ветвями, больше никогда не познали объятий настоящей любви. Но даже в том возрасте я понимала, что от последствий мужских действий приходится страдать именно женщинам.
В спальне, где жили мы с Зили, на стенах распускались пурпурные ирисы. Они были похожи на созвездия астр, но здесь цветы росли из земли и широким ковром простирались вглубь, до самой кромки темного леса. Для Зили стена была расписана цветками колдовского ореха, только вот, несмотря на мамины усилия, эти паукообразные желтые соцветия вовсе не были красивыми. Вероятно, поэтому Хейзел стали называть Зили почти сразу после ее рождения; имя Хейзел[7] нашей младшей сестренке не очень подходило – она была кругленькой, как пион.
Садовую тему продолжала девичья гостиная, в которую вел длинный коридор. Она напоминала оранжерею: кругом большие окна, обрамленные зелеными занавесками, вздувавшимися от ветра, словно горло лягушки. Зеленоватых оттенков ткани – обивка дивана и стульев цвета нильской воды, по углам керамические горшки с папоротниками, стены вручную расписаны узорами вьющегося плюща. Лишь одна вещь казалась здесь чужеродной: портрет над камином, Энни Оукли с винтовкой Чэпела через плечо. Это был подарок от самой Энни – винтовки она использовала в своих шоу «Дикий Запад» с Буффало Биллом. Когда мой отец был маленьким, она часто приезжала сюда в гости. Портрет много лет висел в рабочем кабинете отца, пока он не решил, что у нас ему самое место.
Мы с Зили нашли сестер в гостиной. Из-за жары они находились в разной степени обнаженности – их длинные белые руки и ноги были вытянуты вдоль диванов, а тонкие пальцы накручивали пряди темных волос. Их шеи, похожие на белые цилиндры, были вытянуты, а головы покоились на бархатных подушках и ручках диванов; в такую погоду каждое движение давалось с трудом. В комнате было душно, но запах пота, распространявшийся от них, меня не смущал. Я смотрела на них как завороженная, на всех четырех, томных и красивых, как лебеди в трясине.
