– Стас, дело оказалось очень прибыльным, – хмыкнул я. – Держи вот, за помощь.

Я отсчитал две сотни червонцами и передал приятелю.

– Думаешь, стоит? – с сомнением спросил он, разглядывая со всех сторон очень приличную сумму.

– Стоит, – убежденно ответил я. – Хуже не будет. И вот что, Стас... Ты забери второй пугач... или вообще лучше уничтожь его.

– Почему? – недоуменно переспросил он.

– У меня есть сомнения, что они это так оставят, – честно сказал я. – Сегодня-завтра буду ждать милицию. Ну а напирать на самооборону проще, если у меня найдут лишь один использованный самопал и немного смеси. Скажу – мол, для себя делал, детство вспомнил. Ну а ты... если доберутся, говори, что вообще не при делах. Сидел, примус починял, в драке не участвовал. И, разумеется, – не стрелял. Понял?

– Да не тупой, понятно всё... Не люблю я такое...

– А кто любит? – я пожал плечами. – Не мы такие, жизнь такая... Впрочем, может, и пронесет.

Цитату из «Бумера» Стас, разумеется, не узнал.

Глава 15. Чистые руки

– Фамилия?

– Моя?

– Твоя, чья же ещё.

– Серов.

– Имя?

– Чьё?

– Да твоё, блин.

– А, конечно, офицер. Егор.

– Отчество? И только попробуй ещё разок спросить, чьё. Я тебе это твоё «чьё» в глотку вобью.

Эту фразу молодой старлей произнес безо всякой угрозы, но так, что я решил перестать валять дурака.

– Понимаю, офицер. Юрьевич.

– Дата рождения?

– Когда родился, да?

Ответом мне был тяжелый взгляд.

– Конечно, офицер, – понятливо кивнул я. – Я родился 4 апреля 1966 года.

– Место рождения? И заканчивай придуриваться. Офицер...

Я согласился, что старлей – это не офицер и никогда им не был.

Бюрократия, наверное, одинакова не только в отдельно взятом совке, но и во всей вселенной. Любой задержанный правоохранительной системой в первую очередь должен быть однозначно идентифицирован, чтобы в дальнейшем не смог избежать ответственности. Я это уже проходил – в старой жизни меня несколько раз задерживали по каким-то невнятным поводам, но в большинстве случаев дальше заполнения протокола дело не заходило. Лишь однажды я едва не оказался подсудимым, но сменился следователь, дело пересмотрели и закрыли – за отсутствием состава. Правда, даже тогда меня в СИЗО не определили, позволив волноваться о своей участи под подпиской о невыезде. Ну и Шахты, но там я выступал, скорее, в роли прокурора – хотя менты, конечно, так не считали.

И вот – снова здорово. Как я и расписывал Лёхе в нашей беседе на полянке в Сокольниках, у Родиона и его компании было несколько вариантов решения действий в отношении меня и Аллы. Они могли попросту забыть о нашем существовании до возвращения из армии своего Боба; могли продолжать преследование – с неясным результатом, поскольку я показал, что способен огрызаться. Видимо, они эти вариант отвергли, зато выбрали самый паскудный для меня и самый непацанский из всех возможных – сняли свои травмы в клинике и отнесли заявления в милицию. Мол, помогите, товарищи начальники, хулиганы зрения лишают.

За ночь шестеренки правосудия провернулись в нужном моим оппонентам направлении, и утром в нашу квартиру позвонили два милиционера, которые предложили мне пройти с ними – до отделения милиции от нашего дома было минут пять неспешной ходьбы. Они не сказали, зачем я им понадобился, но дали мне время собраться и попрощаться с Аллой. Та была в курсе вчерашних событий – я рассказал и ей, и Елизавете Петровне о стычке в гаражах, правда, без особых подробностей. Меня порадовало, что обе однозначно встали на мою сторону, а бабушка даже устроила внучке небольшую выволочку за то, что та так неосторожно выбирала ухажеров.

На долгое пребывание в милиции я не рассчитывал – всё-таки даже со всеми ранами Родиона дело не тянуло на что-то серьезное, – но на всякий случай попросил Аллу позвонить Михаилу Сергеевичу и предупредить, что мы можем сегодня опоздать или вовсе не приехать. Со стариком лучше вести себя правильно.

Но в участке разбирать моё дело никто не торопился. Меня продержали пару часов в коридоре под приглядом малоразговорчивого дежурного сержанта, который даже покурить меня не отпускал. Почему при этом меня не определили в зарешеченную кутузку, я не знал – и выяснять не собирался. Ментам могла понравиться эта идея, а там на обоих нарах дрыхли какие-то невменяемые и грязные субъекты. Становиться их соседом мне не хотелось.

Ну а потом меня относительно вежливо пригласили в кабинет с четырьмя древними столами, из которых занят был только один. И оперативник лет двадцати пяти в чине старшего лейтенанта начал меня опрашивать – но сначала ему пришлось заполнять обязательные поля с моими анкетными данными.

***

– То есть ты настаиваешь, что это была обычная драка? – в голосе старлея сквозило недоверие к моим словам.

– Ну да, а что такого? Эти трое завалились в гараж, в котором я чинил мопед, начали наезжать...

Мопед там появился чуть позже описываемых событий, но и фиг бы с ним.

– Что делать?

– Угрожать.

– Угрожать? Чем именно?

– Нанесением побоев, офицер. И переломами ног.

– Вот так, ни с того ни с сего?

– Ну почему же, у этой драки была и предыстория. А заявители не поделились ею в своем заявлении? – поинтересовался я.

– Это не имеет отношения к теме нашей беседы, – отрезал старлей. – И какая же предыстория была у этой, как ты говоришь, драки?

Он почему-то считал, что имело место агрессия с моей стороны, но при этом активно не хотел показывать мне заявления, которые на меня накатали приятели Боба. Я подозревал, что старлей нарушает сразу несколько статей процессуального кодекса, но поскольку я не был знаком с его содержанием, то и уличить опера в чем-то противозаконном не мог. Мне мог помочь адвокат, но я пока пребывал в неопределенном юридическом статусе – меня просто вызвали для беседы, и бесплатный защитник мне не полагался. Можно было вызвать платного, но об этом стоило позаботиться заранее – сейчас никто не даст мне обзванивать адвокатские конторы и искать, кто готов за меня вписаться.. Вот когда я перейду в разряд подозреваемых или обвиняемых... но я надеялся, что этого удастся избежать.

Пришлось рассказывать всю историю любви Аллы и Боба и нездорового интереса Боба к Алле.

– Так, – голос старлея показывал, что ему совсем не нравится это дело, но, видимо, какие-то высшие силы заставляли его им заниматься. – Ты готов повторить эти показания для протокола допроса?

– Меня в чем-то обвиняют? – уточнил я.

– На тебя подали жалобу о нанесении побоев гражданам... – повторил он то, что я и так уже знал. – Побои зафиксированы в медицинском учреждении, и по факту жалоб вас можно обвинить в умышленном тяжком телесном повреждении.

Эту часть он отбарабанил как по писанному, а мне стало немного нехорошо.

***

В местном уголовном кодексе побоям и всяким телесным повреждениям было отведено сразу несколько статей. Они различались очень неясными нюансами, которые следователи и прокуроры могли трактовать по собственному усмотрению – я подозревал, что в зависимости от симпатий конкретного следователя к конкретному обвиняемому. У меня же пока никакого контакта с этим старлеем не намечалось.

В гараже я упоминал про статью сто двенадцать; втайне я рассчитывал, что если дело дойдет до милиции, мне удастся соскочить на сто одиннадцатую, где речь шла о превышении пределов необходимой обороны. В этом случае всё могло закончиться до суда, особенно если мне удастся убедить милиционеров, что я хороший, а мои оппоненты – плохие. Ну а поскольку я не пострадал и не мог быть потерпевшим, всё должно было завершиться каким-нибудь примирением сторон. Но ставки вдруг повысились весьма сурово.

Умышленное тяжкое телесное повреждение – это статья сто восьмая, самая тяжелая из «побойных» по наказанию. Правда, чтобы попасть под неё, я должен был переломать моим противникам все кости и отбить все внутренние органы. Вот тогда-то меня и могли привлечь за то, что я превратил здоровых советских граждан в калек, которые будут всю оставшуюся жизнь находиться на иждивении государства. Дословно я текст не помнил; кажется, там было ещё что-то, связанное с беременностью, но за этот пункт я был спокоен.