А между двумя окнами стоял огромный кульман. К нему кнопками был прилеплен лист ватмана формата А0 с какой-то страшной даже на вид деталью в разрезе. Чертеж был не закончен, хотя все поля и основная надпись были прорисованы – правда, название детали отсутствовало. Чертил отец Аллы, видимо, сам – и делал всё очень тщательно и качественно. Мне до такого совершенства было как до Китая раком.

В прошлой жизни на первом курсе я не научился делать линии разной толщины, за что схлопотал «четверку» на экзамене по черчению – и то лишь потому, что прилежно выполнял безумные домашние задания на протяжении всего семестра и знал слово «аксонометрия». На этот раз я собирался получить нормальную оценку не только за красивые глаза – ведь теперь я знал секрет счастливой жизни чертежника, который был очень прост, и непонятно, почему нам его никто не открыл прямо на первом занятии. Нужно было всего лишь пользоваться двумя разными карандашами – твердым для тонких линий и помягче для толстых. Мы же в своем дуроёбстве всюду использовали один и тот же твердо-мягкий «Конструктор», хотя у отдельных везунчиков были чешские Koh-i-Noor. Я эти тонкости узнал уже на пятом курсе, перед самой защитой диплома, и не смог применить по назначению – да и вряд ли кто на моём месте смог перерисовать десяток плакатов за пятнадцать минут. Ну а после защиты и получения диплома я и черчение существовали в параллельных вселенных.

Рядом с кульманом стоял небольшой столик – на нём в изобилии были разбросаны всякие карандаши, от знакомых мне желтых «кохиноров» до немецких, судя по коробке, серо-черных «Faber Castell». Они были разной твердости, их было очень много, и использовались они активно – многие карандаши пребывали в виде остро заточенных огрызков. Ещё была баночка с тушью и стаканчик с чернильными ручками с разными перьями, было множество угольников и парочка транспортиров, чертежный набор в бархатном футляре и хорошо потертая от частого использования логарифмическая линейка.

Честно говоря, я позавидовал такому богатству. Для инженера-конструктора это было сродни какому-нибудь фирменному набору инструментов для слесарей-ремонтников в автосервисе. Стоил дорого, но себя оправдывал. Я поймал себя на мысли стащить пару немецких карандашей и подарить их преподу по черчению – за такой подгон он мог поставить мне зачет без утомительного рисования сложной детали в трех проекциях. Если, конечно, этот «фабер» и в самом деле что-то фирменное и крутое^[1].

Спал отец на диване-книжке с пестрой обивкой, который сейчас перешел в моё распоряжение. Вернее, не совсем в моё – Алла сразу начала готовить постель на двоих с явным намерением в первую же ночь перебраться ко мне под бочок. Что на эту тему думала бабушка, я не знал – да и не горел желанием обсуждать с Елизаветой Петровной такие деликатные вопросы.

Вещей у меня и так было мало, а то немногое, что имело первоочередное значение для моего существования, ездило со мной на юг. Конечно, потом я собирался совершить вояж в общагу и забрать оставшееся, но прямо сейчас мог обойтись и тем, что есть. Ещё я не брал в поездку всякие учебники и тетрадки – но тут мне на первых порах поможет Казах, которому в понедельник предстояло тащиться в институт с двойной нагрузкой. Правда, я оставался без домашнего задания, но тут уже ничего не попишешь. Не на чем, не по чему и вообще лениво.

Мне от щедрот выделили одну полку в длинном гарнитуре, и её хватило для всех моих пожитков. Для учебы имелся массивный дубовый стол с покрытой зеленым сукном столешницей – но это на будущее; пока что Алла всего лишь свалила скучные документы отца с множеством виз и согласований в один из многочисленных ящиков.

В целом, я понимал, что это место вряд ли превратится для меня в полноценный дом – может, через какое-то, очень продолжительное время, но точно не сегодня. Пока что я чувствовал себя тут даже не как в общаге, навыки жизни в которой вспомнил достаточно быстро, а как в гостинице. Даже в анапской квартире Самвела мне было много уютнее.

***

Так что вечер субботы я встретил в условно своей комнате, которой предстояло стать нашим с Аллой семейным гнездышком, и выяснял судьбу своих носков, испытывая что-то вроде дежа вю. Я уже проходил через всё это, и делал это не раз и не два. И точно знал, что теперь мои отношения с Аллой перешли в новую фазу – после такого шага мы либо заживем дружно и счастливо, либо разругаемся насмерть через какое-то время и расстанемся врагами. Были в моей жизни и такие случаи.

Я с легкой тоской вспомнил, как буквально через год – просто в другой версии истории – стал жить со своей будущей первой женой. Мы с ней познакомились в конце моего второго курса, у нас случился бурный улично-парковый роман, после которого она позвала меня пожить у неё – родители были в отпуске, и квартира стояла свободной. Я не возражал, поскольку тогда вообще мало думал о последствиях. Пару недель мы весело проводили время в роскошных апартаментах – та квартира находилась в сталинском доме и была не четой жилью семьи Аллы, а потом, как обычно, очень неожиданно и внезапно, вернулись родители, которые обнаружили рядом с собственной дочерью потенциального зятя и не очень обрадовались этому факту. Правда, меня не выгнали и даже не слишком ругали, но, поскольку внеплановый визит к врачу показал, что надо торопиться, если мы не собираемся плодить бастардов, заставили думать в сторону ЗАГСа. Бастарды в их среде были моветоном.

Конечно, с Аллой всё было чуть иначе. Я подозревал, что мы с ней можем думать хоть о ЗАГСе, хоть о детях – и не только думать, но и предпринимать какие-то действия в этих направлениях, – а Елизавета Петровна лишь покивает седой головой и примет всё, что мы сможем нагородить. До переезда я был уверен, что в любой момент смогу порвать эту связь и выбросить Аллу из своей жизни, особенно если мы не перейдем к настоящему сексу. Но вечерние посиделки в первый же день сделали такое свинство с моей стороны попросту невозможным, поскольку у меня оставались определенные понятия чести и какие-то зачатки совести, причем я подозревал, что их мне подсадили вместе с молодым телом. В более зрелом возрасте я от этих рудиментов советского времени избавился напрочь.

А вывод о невозможности побега я сделал после просмотра семейных портретов, которые в очередной раз напомнили мне, что я знаю будущее и что с этим знанием нужно что-то делать.

***

Просмотр фотоальбомов – чуть ли не первое испытание, которому подвергают тех, кто потенциально может стать новым членом семьи. Занимается этим обычно старшее поколение, которое находит данную процедуру очень забавной – возможно, это своего рода месть за годы унижений, которым подвергают родителей и бабушек с дедушками подрастающие детки. Отсюда все эти детсадовские зайчики и снежинки, отсюда же странное голопопое создание, в котором можно узнать свою избранницу или избранника только с очень большим трудом и по косвенным признакам.

Бабушка Аллы исключением не была и в первый же вечер притащила в условно нашу с Аллой комнату большую толстую книгу в синем бархатном переплете. Сложно, сказать, сколько лет было этому бархату, но он славно послужил этой семье, скрывая под собой архив фотографических карточек совершенно незнакомых мне людей, которые после объяснений оказывались предками Аллы с отцовской линии; разумеется, я тут же забывал и их имена, и степень родства, и даже то, живы они на данный момент или уже отошли в мир иной.

Но на изображения моей – уже можно сказать и так – невесты в самом нежном возрасте я смотрел с некоторым любопытством. Конечно, меня не слишком привлекали замечания Елизаветы Петровны, которые, откровенно говоря, были на грани фола. «Посмотри, Егор, как забавно она села в лужу, это она в годик», «А это она только что очень мило обкакалась» – и всё это под не менее забавное и милое возмущение виновницы торжества. Просто по детским фотографиям матери легче всего представить, каким получится наш ребенок, если он надумает родиться мальчиком. Девочки чаще всего шли в отцов, но до своих дошкольных фотографий я смогу добраться только летом, на родине. В Москву я их, конечно, не привёз.