Куда летишь, кукушечка,

Ку-ку, ку-ку, ку-ку.

Куда летишь залетная,

Ку-ку…

Конечно, со временем они значительно обогатили свой репертуар, дополнив его, по мере развития навыков сольфеджирования и музыкального слуха, фрагментами из произведений Палестрины, Баха, Пуччини. Включение в репертуар последнего композитора произошло с подачи Санька. Однажды он принес хоровую партию Agnus Dei из «Реквиема» знаменитого итальянца, которая вскоре очень ярко и пронзительно зазвучала в исполнении творческого дуэта:

Agnus Dei,

qui tollis peccata mundi,

miserere nobis, miserere…

Санек, по примеру Вити, в силу своих познавательных устремлений, соединенных с любовью к классической музыке, которую он к тому моменту для себя раскрыл, также возымел большой интерес к изучению её теоретической составляющей, хотя сам музыку не писал. Он стал истинным ценителем классики, но более всего его вдохновляло оперное искусство.

С Мишей Витя, в свою очередь, частенько вспоминал их веселые и увлекательные похождения во время первых беззаботных приездов в Москву; а ещё курсы иврита, на которые Миша его сагитировал. Но, в отличие от своего приятеля, Витя по крови не принадлежал к рассеянному Авраамову племени и согласился на эту авантюру из чистого озорства. Желая поиграть в «тайного агента», он вошел в образ, и в их кругу без каких-либо вопросов был принят за своего. Примешался здесь ещё, правда, интерес к древнему языку. Вообще молодой человек имел склонность к языкам и решил, что этот столп семитской языковой группы, полный особой мелодики, архаических прелестей и даже внутренней аскезы, – неплохое подспорье для саморазвития в дополнение к его свободному английскому.

Погруженный в свои мысли, Витя нашел себя уже подходящим к дому. То была старая, построенная ещё в сталинские времена неказистая пятиэтажка из красного кирпича, который от времени стал темно-бурым. Кое-где разбитые на лестничных пролетах окна дополняли печальную картину и давали повод впервые видевшему этот дом сначала предположить, что он уже нежилой и, стало быть, предназначен под снос, и, лишь присмотревшись, разувериться в поспешном суждении, удивившись, однако, как это могут здесь ещё жить люди. Удивлялся и Витя. Дом этот уже давно опостылел ему, равно как и убогая квартира его двоюродной тёти, за которую он вносил символическую лепту, поддерживая её скромный бюджет. Эта порядочная и благородная женщина приняла в свое время самое деятельное участие в его судьбе, когда вопрос о переезде в Москву ещё только обсуждался долгими вечерами на семейном совете. Собственно, она и предложила в одном из телефонных разговоров пожить племяннику, которого так давно не видела, на её старой квартире, сдававшейся тогда каким-то неблагонадежным жильцам. Предложение с ликованием было воспринято Витей и давало ему дополнительный аргумент в споре с родителями, которые не очень-то одобряли его «эпохальную» затею. Этот аргумент и сыграл решающую роль.

Разговоры тем временем перешли в практическое русло, в конкретные шаги, и, как это часто случается, на словах всё оказалось куда красивее, чем было в реальности. Может быть, тётя, выросшая в этом доме и столько времени проведшая в этом дворе, смотрела на родные места привычным взглядом, через призму воспоминаний молодости, которые смягчали в её восприятии их теперешний мрачный вид. Только так и объяснял потом себе благодарный племянник, как он умудрился попасть в эту дыру. В его памяти очень хорошо запечатлелся момент, когда он с вещами в первый раз подходил к дому… Вон он, уже показался из-за поворота… Витя взглянул на свой новый приют, и в сердце что-то ёкнуло, и одновременно словно пелена спала с его глаз. Как бы то ни было, отступать назад было уже поздно, и он попытался даже изобразить на лице нечто вроде энтузиазма, дабы не обидеть тётину трогательную заботу, в то время как уже тащил свою увесистую поездную сумку вверх по лестнице. Этим ознаменовалось начало нового этапа в жизни, который так и продолжился в том же безрадостном духе.

Интуиция его не подвела. Место в самом деле располагало к частым депрессиям и приступам меланхолии. Будто наваждение, здесь жгло чувство одиночества, разбавляемое разве что редкими тётушкиными визитами. (Сама-то она теперь жила в Раменках, в куда более комфортных условиях, и Витя всегда восторгался чудесным видом из её окна в парк, за которым возвышалась высотка МГУ.) Несколько раз к нему в гости заезжал и Санек. Но сам Витя к себе никого не приглашал, – можно ли было без стыда принимать здесь приличного человека, а тем более уважающую себя девушку? Это его изводило. Он оказался в довольно сложном положении. С одной стороны, не имел морального права обидеть свою попечительницу, злоупотребить её отзывчивостью, той посильной поддержкой, которую она ему оказывала; с другой стороны, не имел и материальной возможности снять более комфортное жилье. Его коробило от одной только мысли отдавать большую часть своего дохода избалованным квартиродателям за не стоящую того конуру, чуть лучшую, чем его нынешняя. А посему, словно живущий в заколдованном кругу, он прозябал в этом тоскливом приюте, где даже и ремонт не имело смысла делать, поскольку дом, согласно слухам, действительно числился в реестре под снос.

В темном подъезде ощущался характерный подвальный запах. Витя привык уже к запаху и к кромешной темноте – лампы в подъезде часто перегорали. Поднявшись, он зашел наконец в квартиру и включил свет. В прихожей его встретило собственное отражение в зеркале. Иногда, особенно в темное время, от этого отражения ему становилось не по себе, и он давно хотел перевесить зеркало на боковую стену, однако энтузиазм пропадал сразу же, как только он переступал порог небольшой комнаты. Её убогую обстановку составляли остатки старого мебельного гарнитура: сервант, застекленный книжный стеллаж и комод («Остатки былой роскоши» – как любила шутить тётя); к стене прижималась кушетка с обшарпанной зеленой обивкой. Дух семидесятых немного разбавляли новый светлый стол с компьютером, а также синее кресло на колесиках, которые Витя купил вскоре после переезда. В углу у окна на четырех ножках стоял старый ламповый телевизор, не включавшийся уже добрый десяток лет.

За хлопотами по приготовлению скромного ужина Витя пытался отвлечься от назойливых мыслей, которые возвращали его к событиям прошедшего дня. В голове непроизвольно прокручивался разговор с начальником, оставивший неприятный осадок и даже побуждавший вступать в мысленный диалог, дерзко отвечая на его давление. Он как будто боролся с фантомами в своей душе. Впрочем, он даже рад. Рад, что все так разрешилось. Будто ливнем прошла понурая грозовая туча, разрядив и истощив свои силы. Что-то в глубине души отлегло, но спокойствия все равно не было. Перед глазами то и дело возникали мерзкие фигуры, виденные им в тоннеле. Витя попробовал было взяться за книгу, которую читал в основном за едой – «Грозовой перевал», подаренную ему Катей, но всё тщетно. Книга лишь подбавила тоски, и всё вместе смешалось в очень скверное чувство смятения. Ему явно требовалась сейчас дружеская поддержка, требовалось поделиться своими переживаниями с близким человеком. Но кто его воспринял бы сейчас адекватно? Он ведь и сам не был уверен в себе, в своих ощущениях, в своих мыслях. Может, позвонить Кате? Нет, пожалуй, не стоит. К чему нагружать её и без того болезненную неустойчивую психику?.. Оставалось одно: написать старому другу, с которым, ввиду его большой занятости, общение так и поддерживалось – редкими письмами по почте. Они даже не созванивались в эти последние месяцы.

Устроившись за столом, Витя начал писать…

В пятницу, 16 октября 2009 года, совершал свой обычный рейс аэроэкспресс, совсем недавно – только с лета этого года – соединивший аэропорт Шереметьево и Белорусский вокзал. Почти все его пассажиры прилетели сегодня в обеденные часы в северные воздушные ворота столицы из разных уголков мира. Некоторые возвращались с отдыха – их выдавали бронзовый загар на лице и увесистые, перемотанные скотчем сумки. Напитанные щедрым солнцем морских курортов обоих полушарий, где они еще вчера загорали и купались, сейчас, попав в пасмурную сырость московской осени, путешественники остывали и, казалось, излучали вокруг себя тепло. Других пассажиров отличал деловой стиль одежды; иные ехали совсем налегке, с одним лишь портфелем. То был деловой народ. К их числу принадлежал солидного вида пассажир – брюнет, плотного сложения, в дорогом серебристо-сером костюме. Чуть приспущенный галстук и расстегнутый ворот рубашки придавали некоторую непринужденность его облику; на соседнем кресле лежал аккуратно сложенный плащ, а рядом темно-коричневый кожаный портфель, замечательно сочетавшийся с его туфлями того же цвета. В руках он держал книгу с заголовком «Десять принципов высокоэффективных людей» и, кажется, полностью погрузился в чтение. Со стороны сложно было определить его возраст; скорее до тридцати, хотя серьезный, сосредоточенный взгляд под линией густых, чуть сдвинутых бровей говорил о сильном волевом характере, какой обычно закаляется в мужчинах к более зрелому возрасту. Это был Александр Крайнов. Сейчас он возвращался из деловой поездки в Стокгольм, где, как финансовый директор, в составе первых лиц московского подразделения шведского цементного концерна участвовал во внеочередном собрании директоров, посвященном глобальному финансовому кризису.