Совслужащий опять надолго замолчал, а Семен сидел ни жив ни мертв, сообразив, что бредит не он, а совслужащий. Он воочию убедился, что гитлеровец с автоматом, явление куда менее пугающее, чем явно впавший в мистически экстаз совслужащий. Семен почувствовал, что волосы у него на голове вот-вот начнут шевелиться.

Совслужащий между тем словно окончательно с катушек съехал:

– Православная Иерусалимско-Палестинская Лига! – возгласил он. – Запомнил? ПИПЛ сокращенно.

«Ой», – только и сумел подумать Семен. Ничего более вразумительного в его голове не возникло. «Ой, ой, ой», – вернулся он к прежней мысли.

Совслужащий как-то весь обмяк, поскучнел и даже словно бы поглупел:

– Я что-нибудь говорил? – подозрительно спросил он.

– Да.

– Что?

– Что другие жизни отдали, и все такое…

– Так чего же ты еще тут? Или хочешь, чтобы я милицию вызвал?

27.

Вернул Семена в Южную Пальмиру Григорий Карась, так и не побывавший в гитлеровском плену. Когда пришло время, авторитетные товарищи поручились за него, как за бесстрашного крымского партизана, беспощадного к врагам родины и их пособникам, невзирая на лица. Из армии, правда, его поперли, но ответственный пост в мясомолочной промышленности Южной Пальмиры предоставили. Должность была не пыльная, но расстрельная. И дело было не только в том, чтобы обучить нужных людей отличать молоко от его видимости, но в том, чтобы для начала исхитриться как-нибудь добывать само молоко. К каждой доярке смотрящего не приставишь. Да и самому смотрящему жить как-то надо. Так и капли молока для трудящихся не добудешь, не говоря уже о руководящих работниках, которым видимость молока за молоко не продашь.

И все же молоко исправно поставлялось высшему начальству, а видимости молока разной степени приближения к истинному продукту – трудящимся, хотя, и с перебоями, которые продолжались десятилетиями. Система работала исправно, казалось бы, независимо от участников процесса. Как это получается, иногда пытался постичь Григорий Карась, но всякий раз терпел неудачу. Иногда сильнейшим образом искушала спасительная мысль, что все осталось как при крепостном праве, но интеллектуальная честность не позволяла всерьез принять гипотезу, что и при крепостном праве в основном производилось не молоко, а его видимость. В конце концов, чтобы отделаться от самого себя, Григорий Карась придумал понятие «развитое крепостное право», чем и удовлетворился, хотя механизмов производственного процесса это словосочетание ни в малейшей степени не объясняло. Зато на время успокаивало пытливый ум, а что еще пытливому уму от себя надо?

И не забывал Григорий Карась ни бывшего своего политрука Пинхаса Свистуна, ни о поручении его. На официальные запросы, которые он отправлял, приходил стандартный ответ: «Пропал без вести». Попытки выяснить что-нибудь неофициально тоже закачивались безрезультатно. Однако смутное подозрение, что именно обстоятельства пропажи Пинхаса спасли его от плена и сделали партизаном, не покидали Григория. Он с неослабевающей настойчивостью продолжал посылать официальные запросы и своего добился. Однажды летним вечером его взяли прямо при посадке в служебный автомобиль.

– Поедете с нами, – сказали ему, а его шоферу: – Можешь быть свободен, ты ничего не видел.

Долго уговаривать шофера не пришлось. Он так газанул с места и набрал такую невиданную в Южной Пальмире скорость, что первый же орудовец его задержал и тут же лишил прав. Через минуту мимо него и орудовца величественно прокатил автомобиль, увозящий Григория Карася на разъяснительную беседу.

Конвоир с каменным лицом открыл дверь в кабинет дознавателя, и Григорий Карась увидел перед собой Евграфия Тимофеевича Островидова.

– Не забываете некоторых своих однополчан, а почему?

– Гражданин, Евграфий Тимофеевич, – взмолился, сразу же вспомнивший беседу в осажденной Южной Пальмире, Григорий, – так разве же это недозволительно?

– Недозволительно излишнее любопытство. Сколько раз Родина должна отвечать вам, что Пинхас Натанович Свистун пропал без вести?

– Ну, я думал, что, может быть, уже нашелся.

– А я думаю, что вам уж очень хочется, чтобы Родина счастливо обзавелась еще одним евреем – Героем Советского Союза. Или я ошибаюсь, товарищ бывший комбат?

Григорий Карась поджал губы и опустил глаза.

– Правильно реагируете, товарищ просвещаемый. Лишние евреи-герои народу, строящему коммунизм, совершенно ни к чему. А то, что Пинхас таки герой, вы и без меня знаете. Можете смело считать его неформальным героем. Надеюсь, больше запросами о его посмертной судьбе тревожить государство не будете?

Из ящика стола дознаватель извлек объемный коробок, поставил перед собой в столешницу, с нежностью покрутил в руках сигару:

– На сей раз гавайская, – пояснил он. – Кофе могу предложить турецкий. Сразу предупреждаю, что отказываться считается дурным тоном в хороших домах.

Статная девушка в униформе официантки поставила перед собеседниками чашечки, источающие дурманящий аромат.

– Спасибо, товарищ старший лейтенант, – поблагодарил дознаватель и вернулся к прерванной беседе. – Так что вы можете пояснить о так называемом Поясе аида?

Григогий Карась тут же вспомнил сцену прощания с комиссаром в Севасе. Что тут было скрывать? И он выложил все, что не забыл. Но откуда мог узнать о Поясе аида дознаватель?

– Из протокола допроса пленного комиссара Пинхаса Свистуна, – ответил на незаданный вслух вопрос Евграфий Тимофеевич. – Уж не возомнили ли вы, что чтение ваших мыслей стоит большого труда? А дело было так, вы по совету вашего комиссара вышли из пещеры и направились в Севас сдаваться в плен. Шли час, шли другой и ни одного немца не встретили. Тут вас и подобрали партизаны, а немцы-то куда подевались?

Пригубив кофейку, дознаватель набрал в рот дым сигары, после чего, одно за другим, выпустил изо рта пару колец, изумив бывшего комбата, будто привороженного ими.

– Немного расслабились? Тогда продолжим. Собственно, уже и немного осталось. Комиссар ваш, якобы сдаваясь, остановился перед задержавшими его солдатами и, когда он подошли, взорвал на себе свой Пояс аида. Первый блин получился наполовину комом. Ноги с яйцами ему и солдатам Вермахта поотрывало, но умерли они все не сразу. И даже без сознания не сразу остались, успев хорошенечко осознать, какой смертью умирают, и почувствовать, что это значит, когда медицина бессильна. А комиссара вашего даже успели допросить. Он и имя свое, по-моему, с полным садомазохистским удовольствием им назвал и с еще большим удовольствием, как я понимаю, сообщил, что он еврей, хотя они его об этом не спрашивали. И, разумеется, перед тем, как совсем уже умереть, он им как на духу поведал, что мы в городе оставили чертову кучу жидов с поясами аида на чреслах. Вот они и кинули все свои патрули на обнаружение поясоносителей в Севасе, не до вас им было, вот вы до плена и не дошли. Но я ведь вас не только для того, чтобы все это рассказать, сюда пригласил. Откровенность за откровенность, лады?

Григорий Карась попробовал промолчать в ответ, и это у него, хоть и не без труда, получилось.

– Молчите? Ну что ж, тогда спрошу прямо: почему вы нам ничего не рассказали о полукольцах, которые находятся у вас на хранении?

– А что в них антисоветского?

– Вот и мы хотим знать и надеемся, что вы нам в этом поможете. Что, кофе не по вкусу пришелся? Смотрите, уже ведь остыл.

Григорий Карась не пошевелился.

– Вы думаете сейчас о своем сыне, в недавнем прошлом славном подпольщике, а ныне гласном сотруднике органов, студенте-заочнике юрфака Аркадии Карасе. А что, собственно, такого товарищ бывший комбат, а ныне ответственный работник мясомолочной промышленности, которому мы всегда имели все основания доверять, насколько это вообще возможно при условии, что никому доверять нельзя. Что собственно такого, еще раз спрашиваю я вас? У нас нет ни одного работника, который бы не сообщал Организации обо всех тайнах своих родителей. А вы сами разве не рассказывали о своих родителях, когда в партию вступали? А это – Организация! Да допивайте же вы, наконец, свой кофе. Тянете, словно нарочно хотите меня разозлить. Давайте, давайте, нашли время для того, чтобы впадать в транс.