– Тогда потерпи.

Когда до Семена дошло, что он обрезан, бред его возобновился с новой силой. Павлазар Моисеевич едва успел подготовить тетрадку и карандаш.

«Усатый использовал евреев, чтобы одолеть Гилера так же, как он использовал их, чтобы одолеть Троцкого, и теперь они становятся ему практически не нужны – на радость славянам и не только, – как ни в чем не бывало продолжал бредить Семен, словно оглашая программу партии Ленина-Сталина на долгие годы вперед. – Евреев уберут из всех органов власти, выгонят из всех научных и проектных институтов, больниц, школ, заводов, фабрик, шахт и рудников, отберут у них все правительственные награды, квартиры и приусадебные участки, после чего вышлют во внутреннюю Монголию, чтобы заодно насолить китайским товарищам».

«Что он несет?» – думал Павлазар Моисеевич, но на душе все равно становилось легче.

Семен прервал бред, открыл глаза и помимо воли произнес, как ему казалось, нечто способное поразить Павлазара Моисеевича в самое сердце:

– Скоро врач станет самой опасной еврейской профессией.

– Она уже самая опасная, – невозмутимо отреагировал военный хирург. – Ты как-нибудь загляни в общую палату, послушай, что обо мне находящиеся под наркозом бойцы говорят. Из каждых десяти семеро проклинают меня и угрожают мне самыми страшными карами, двое пребывают в сомнениях и лишь один благодарит за спасение его жизни. Так что же может ждать врачей еврейского происхождения в этой стране при таких статистических показателях? И что ждет народное здравоохранение в этой стране, учитывая то, что дар врачевания дан евреям от Бога?

– А славянам, значит, не дан?

– Конечно, дан, но от других родов и видов недугов, и больше по уходу, чем по диагностике.

– По-моему, у вас есть склонность к недооценке достижений отечественной медицинской практики и преклонение перед зарубежной фармацевтикой, доктор. Вот чем вы меня пичкаете, что я все время брежу, почти не приходя в сознание?

– Ты о пенициллине? Нет, я думаю, что бред у тебя чуть ли не от Бога.

– Так вы еще и верующий?

– Слушай, Семен, не дай тебе Бог когда-нибудь попасть на прием к неверующему врачу.

Тут Семен опять начал бредить, а доктор Бредичевский вспомнил, как двадцать лет назад он и его брата Адольф были приглашены на беседу в Бредичевское управление ОГПУ. Конвоир доставил обоих братьев прямо в кабинет, где следователь, представившийся Островидовым Евграфием Тимофеевичем, сразу же спросил, что они знают про Общество Туле. Оба ответили, что впервые о таком слышат. Тогда следователь поинтересовался, встречались ли они когда-то с Адольфом Гитлером, и оба брата ужаснулись, решив, что им повезло попасть на допрос к свихнувшемуся чекисту. Все знали, что в ОГПУ таких не так уж мало, и что именно они отличаются особой свирепостью. Наконец, Павлазар ответил:

– Как же я мог не встречаться с Адольфом Гитлером, если это мой старший брат, который сейчас перед вами?

– Значит, больше вы ни с каким Адольфом Гитлером, кроме этого, не встречались и даже про него не слышали? – невозмутимо уточнил Евграфий Тимофеевич и предложил, подвинув к братьям уже оформленную бумагу. – Тогда распишитесь в том, что вы никогда не встречались ни с каким другим Адольфом Гитлером и просите переменить вам фамилию на Бредичевские.

– Что? – в один голос воскликнули братья.

– Я вас должен упрашивать? – искренне удивился Евграфий Тимофеевич.

Так Адольф и Павлазар Гитлеры в одночасье сделались Бредичевскими.

26.

Помаявшись по госпиталям, безрукий, но здоровый, Семен Свистун вернулся в родную Южную Пальмиру, когда война уже закончилась. Получилось это у него далеко не само собой. Неожиданно для себя он выяснил, что в Южную Пальмиру его попросту не хотят пускать.

– Возвращайтесь туда, откуда были призваны в армию и не морочьте голову высококвалифицированным организаторам коммунистического строительства, мы лучше вас знаем, куда вам вернуться на благо родины, или вы ищите чего-то другого?

– Я руку потерял, – почти с ненавистью произнес демобилизованный воин, понимая, что общается с мельчайшей сошкой на поприще бюрократии.

– Другие жизни отдали, – недвусмысленно попрекая строптивца, небрежно заявил совслужащий и по слогам процедил сквозь зубы фамилию просителя, – Свис-тун, – после чего, заглянув в бумаги, не без удовольствия продолжил титулование, – Семен Пинхасович.

– Я буду жаловаться.

– Уж не в Сенат ли США, – находчиво съязвил чиновник. – Или, может быть, сразу в моцепекарню?

Семен изо всех сил стукнул по канцелярскому столу оставшейся рукой.

Произошло неожиданное. Вместо того чтобы выхватить пистолет и пристрелить на месте скорее контру, чем хулигана, немолодой начальничек откинулся на спинку стула и примирительно произнес:

– Ты чего? Так себя в присутственных местах не ведут.

– А вы чего?

– А мне нельзя терять форму. Необходимо постоянно быть в тонусе. Да ты присаживайся, ишь вскочил.

Семен понял, что сейчас последует если не рассказ в стиле саможития, то по крайней мере чистосердечное признание. И оно последовало.

– Конечно, я из князей, о чем уже тридцать лет никто из окружающих меня не знает, но в любою минуту каждый может догадаться. Чего мне только стоило приучить себя руки после посещения туалета не мыть и о мыле в рабочее время никогда даже не заикаться. А еще надо не забывать время от времени после себя в туалете не сливать. Уже скоро тридцать лет мучаюсь, а все как в первые дни. И шанс у меня избавиться от социальных страданий только один: сделать карьеру, пробиться хотя бы на уровень обкома, где некоторые уже научились мыть руки, возвращаясь со встреч с трудящимися, и где всегда есть в туалете мыло. И где вообще во всем стараются быть похожими на нас, а теперь уже и на гитлеровских фашистов. Вот я и стараюсь, Семен, хотя выше этого стула мне заведомо никогда и никуда не подняться.

Пожилой совслужащий глубоко вздохнул и предупредил:

– Все равно ничем не могу тебе помочь. Разумеется, я потомственный антисемит, но дело не в этом…

В проеме скрипнувшей двери на мгновение показалось озабоченное лицо секретарши.

– Подождут! – рявкнул совслужащий, и лицо испарилось.

Секретарша скрылась в приемной, где народное возмущение уже вырывалось наружу.

– Что он столько внимания этому чернявому уделяет? – раздавались голоса самопроизвольно возникших народных заступников, все более будоражившие очередь к начальничку.

– Это его незаконнорожденный сын, – умело погасила народный гнев опытная посредница между просителями и чиновником.

Народ тут же принял эту информацию, которой с ним так доверительно поделились, как смягчающее обстоятельство, и угомонился еще примерно часа на полтора.

– Понравился ты мне, Семен, – признался пожилой совслужащий, – не так уж часто встретишь на моей службе нормальное человеческое лицо, да и безрукий ты, что характеризует тебя с самой лучшей стороны. Поэтому силу твою укреплю, ибо знание – сила. Так знай: ходу в нашей стране евреям уже никогда не будет, но жить сможете, потому что совсем убрать евреев из народного хозяйства у них не получится. Ну, например, разве смогут Курчатов и Сахаров качественно в срок выковать ракетно-ядерный щит нашей родины без Юлика Харитона и Яши Зельдовича? Лаврентий Павлович, например, сомневается.

– Я не понимаю, о чем вы.

– Конечно же, при нас было гораздо целесообразнее, – вновь включился совслужащий, проигнорировав когнитивное смятение собеседника. – При нас в случае полной и окончательной победы Черной сотни в умах и сердцах правящего сословия Виталику Гинзбургу, например, просто бы настоятельно предложили принять православие. А что им делать сейчас, как не терпеть его таким, какой он есть, потому как, если он еще и православие примет, так не то что меньше евреем от этого не станет, но даже наоборот. Как же они все запутали! В пятую графу православие не внесешь. И в анкетах у них вопроса про вероисповедание нет, так что и с этой стороны православие к личному делу не подошьешь. Что за страна, русского из еврея уже не сделаешь, бьют ведь не по паспорту. Исправим, конечно, когда-нибудь. Но пока – что? Пока, говорю, не выйдет у них от евреев избавиться. Послушай, а может быть, Ильич нарочно так устроил, что Усатому всего не исправить?