Внезапное появление бойцов Ивана Грязнова воодушевило 51-ю дивизию. Совместными усилиями они начали теснить противника за Юшуньские укрепления.
Не выдержав этой новой атаки, врангелевцы оставили Юшунь. В образовавшийся прорыв ринулась красная конница.
Миронов погнал противника на Джанкой, Буденный устремился к Севастополю, 4-я армия Лазаревича двинулась на Феодосию.
Все новые победные донесения ложились на стол Фрунзе:
«...Войска 2-й Конной армии и 51-й дивизии освободили Симферополь».
«...6-я армия и 1-я Конная заняли Севастополь».
«...Части 4-й армии очистили Феодосию».
— Враг разгромлен! Довольно русского кровопролития! — воскликнул Фрунзе и радировал Врангелю предложение сдаться. Всем сложившим оружие он гарантировал полное прощение, желающим покинуть Россию — свободный выезд в Европу. «Откажитесь от позорной роли лакеев иностранных империалистов. В настоящий грозный час будьте с Россией и ее народом».
Барон не ответил на его предложение.
Пришло утро 16 ноября.
— Победа, блестящая победа одержана нами, но какой дорогой ценой досталась она! Кровью десяти тысяч лучших сынов оплатил народ избавление от контрреволюции, — говорил Фрунзе, прибыв в Джанкой.
Из Джанкоя он послал телеграмму Ленину: «Сегодня нашей конницей занята Керчь. Южный фронт ликвидирован».
Эхо времени
Командующий Южным фронтом тов. М. В. Фрунзе-Михайлов, последовательно исполняя должности командующего войсками 4-й армии, Южной группы Восточного фронта, Восточного, Туркестанского и Южного фронтов, блестяще выказал на деле свои крупные природные военные дарования.
Приобретая непрерывно теоретические познания, он с большим успехом применял их на опыте, давая Советской
Республике победы над ее врагами на Востоке и в Туркестане и особенно на Юге, где им была разбита наголову армия Врангеля и тем вписано в историю обороны Советской России много славных страниц.
Оценивая такую деятельность командующего Южным фронтом тов. М. В. Фрунзе-Михайлова, Революционный Военный Совет Республики переводит М. В. Фрунзе в Генеральный штаб.
Из приказа Реввоенсовета
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
С победой над Врангелем гражданская война, по существу, закончилась, но на юге страны еще разбойничали шайки анархистов, петлюровцев. Самым опасным оставался Махно, который снова выступил против Советов.
Фрунзе, назначенный на пост командующего всеми вооруженными силами Украины и Крыма, объявил войну бандитизму. Он применил против Махно тактику самого же Махно — действовал небольшими отрядами. Кавалерийские эскадроны, тачанки с пулеметами преследовали махновцев. Был создан особый «летучий корпус», который вылавливал бандитов по степным балкам, по дубравам и степным станицам.
Махно метался, как волк, обложенный красными флажками. Он исколесил пути от Воронежа до Одессы и опять перебрался на Украину.
Фрунзе, узнав, что батька появился под Полтавой, решил сам принять участие в боевых операциях.
В салон-вагоне, прицепленном к бронепоезду, выехал он на станцию Решетиловка. Его сопровождала только охрана да Иван Кутяков.
Как-то на ломберном столике увидел Кутяков потрепанный том философа Монтеня, а на нем фотокарточку.
Иван подошел поближе. С фотографии смотрел на него стеклянными глазами мужчина с бритым лицом. Длинные волосы падали на плечи, тонкие губы кривились в усмешке, и была эта усмешка циничной, жестокой, презрительной и тягостной одновременно.
— Хорош? — спросил Фрунзе.
— Кто это?
— Нестор Махно.
— Разок взглянешь — не забудешь. Страшное лицо! Страшные за ним дела... Сколько может напакостить человек, когда уверен, что ему все дозволено! — сказал Кутяков.
На станции Фрунзе узнал, что Махно вырвался из оцепления и находится где-то совсем близко.
— Приготовить лошадей, — приказал Фрунзе.
Он вышел из вагона с маузером через плечо, потрепал по гриве своего гнедого англо-араба, легко сел в седло.
— Куда же поедем? — спросил Кутяков.
— В Решетиловку. Там наш летучий отряд.
— Как бы не столкнуться с махновцами!
— На всякий случай надо взять карабины.
Искрилось ясное, в обильной росе, июньское утро, в высоком небе белыми островами стояли облака, березовой свежестью обдавал всадников легкий ветерок. Березы по обочинам тракта напоминали шумливые зеленые фонтаны, и Фрунзе испытывал наслаждение от утренней поездки, от солнечного света, улыбчивого молчания земли.
Сперва шли галопом, потом сбавили шаг. Фрунзе, любуясь окрестностями, разрумянился, повеселел и, не выпуская поводьев, поглаживал гриву иноходца.
Впереди между березами замелькали хаты, всадники въехали на поросшую травой улицу незнакомого села, которая привела их к площади с почерневшей от времени церковью. На площади строилась большая колонна всадников, погромыхивали тачанки с пулеметами, конная пара натужно сдвигала с места пушку. Над колонной развевалось красное знамя, в сторонке, сдерживая вороную кобылу, гарцевал всадник.
— Это наш летучий отряд, — обрадовался Фрунзе и, пришпорив иноходца, поскакал к колонне.
Кутяков и ординарец поспешили за ним. Фрунзе осадил коня в тридцати шагах от колонны, гарцующий всадник тоже приостановился. Был он в темной бурке, с плеча дулом вниз свешивался карабин. Фрунзе увидел изможденное лицо, длинные волосы, челку, справа налево пересекавшую плоский лоб.
— Кто такие? — спросил всадник хриплым, властным голосом, ловко сдергивая с плеча карабин.
— Да это же Махно! — предупреждающе крикнул Кутяков.
— Скакать в разные стороны! — скомандовал Фрунзе, поворачивая иноходца.
Махно выстрелил, но промахнулся. Иноходец взвился перед плетнем, перемахнул его и помчался по дороге, ведущей на пологую горку. Кутяков ожег плетью свою лошадь и поскакал по развилке, уходящей под гору. Ординарец замешкался и поплатился за это жизнью: махновцы зарубили его саблями.
Кутяков со страхом видел, что махновцы догоняют командующего, и в то же время не мог допустить мысли, что его перехватят или сразят наповал. Он мчался низом, параллельно Фрунзе, соображая, как выручить его из беды, и все же против воли в сознании отпечатывалось все происходящее. Он увидел: седые одуванчики револьверных дымков скользят навстречу махновцам. Это Фрунзе отстреливается от преследователей. Вот он осадил коня, спрыгнул из седла, выстрелил по переднему всаднику. Махновец откинулся, выпал из седла. Новым выстрелом Фрунзе снял второго, вскочил на иноходца и свернул на нижнюю дорогу.
Преследователи начали отставать. Кутяков подоспел к Фрунзе, и они рысью направились к сосновому бору, темневшему у Решетиловки. В сосняке блеснула речушка. Фрунзе остановил коня.
— Не могу ехать. Жжет в боку, да и пить хочется.
Кутяков помог ему сойти с гнедого, снял плащ. На френче расплывалось кровавое пятно: пуля сильно задела правый бок. Кутяков достал из походной сумки склянку йода, вылил на рану, кое-как перевязал. Фрунзе спустился к речке и жадно пил студеную лесную воду.
— Поехали, Михаил Васильевич. Не ровен час, махновцы догонят.
— Ведь надо же, а... Не в таких переделках бывал, а тут чуть-чуть не угодил в лапы Махно, — невесело рассмеялся Фрунзе...
В августе с Махно было покончено. Ближайшие сподвижники батьки были или убиты, или захвачены в плен.
Сам Махно бежал за границу.
Над Харьковом цветет-переливается летнее утро. В распахнутых окнах штаба командующего всеми вооруженными силами Украины и Крыма легкими парусами надуваются шторы — ветерок без устали борется с ними.
Фрунзе остановился у окна, разглядывая зеленую, в мелькающих экипажах, снующих пешеходах, улицу. К подъезду штаба спешили военные: прищелкивая каблуками, браво прошагал бессменный адъютант его Сергей Сиротинский; размеренной походкой, как всегда сосредоточенный, появился начальник штаба Иван Христофорович Паука. Интересный человек. Он профессионально рассуждает о литературе, о музыке. Он всегда в курсе всех сложнейших военных вопросов и в состоянии дать им самостоятельную оценку, думал Фрунзе. А вот и Гамбург. При его появлении он невольно улыбнулся. Всю жизнь прошли они плечо к плечу, делили радости и печали и последнюю корку хлеба. «Иосиф — единственный, может быть, человек, который знает всю мою жизнь, как и я — его дела и желания». «Мне бы стихи писать, а я все занимаюсь военным снабжением», — пожаловался он на днях. «Лучше быть хорошим снабженцем, чем посредственным поэтом», — возразили ему. Поворчал-поворчал, но согласился.