— Пойдет всякая сволочь, а не народ, — сердито возразил Гамбург.

— И народ тоже. Поставим на Сенатской площади виселицу для непокорных, остальные — пойдут, — ответил Казанашвили, поглаживая смоляную бороду.

— Наклонись ко мне, Несо, я тебе что-то скажу, — попросил Гамбург.

Казанашвили наклонил голову.

— Ох и сукин же ты сын! Так и хочется дать тебе в морду, — шепнул Гамбург в волосатое ухо Несо.

Казанашвили что-то хотел возразить, но постоял с открытым ртом, сверху вниз махнул рукой, как бы утверждая своим жестом: «Не хочу с вами связываться и зря тратить силы».

Споры часто заканчивались скандалами, но на следующий день все начиналось сызнова. В глухих местах, да еще людям ссыльным, невозможно жить без общения, как и без поддержки.

Фрунзе и Гамбург были не только единомышленниками, товарищами по партии, но и неразлучными друзьями.

Их дружбу прочно связывала совместная жизнь в манзурской ссылке и, как это иногда бывает, противоречивость характеров. Спокойный, уравновешенный Фрунзе и всегда возбужденный, мятущийся Гамбург дополняли друг друга.

Они любили охоту и почти ежедневно уходили в тайгу. Первым шел по тропе Фрунзе, за ним следовал Гамбург, сдвинув на затылок измятую шляпу, пофыркивая и поминутно вспоминая стихи. Даже подкарауливая в камышах утиную стаю, он кричал Фрунзе:

— Помнишь тютчевские строчки: «Невозмутимый строй во всем, созвучье полное в природе, — лишь в нашей призрачной свободе разлад мы с нею сознаем. Откуда, как разлад возник? И отчего же в общем хоре душа не то поет, что море, и ропщет мыслящий тростник?» Помнишь, нет?

— Тише, тише! Распугаешь всех уток! Я тоже люблю Тютчева, но всему свое время, — ворчал на приятеля Фрунзе.

Гамбург умолкал. Фрунзе не шевелился, боясь вспугнуть подплывающих уток.

— Эй, погубитель пернатого царства! А ведь надо же так дивно сказать: «И ропщет мыслящий тростник»... Иммануилу Канту понадобилось бы двадцать страниц для выражения такой мысли.

Утки срывались с воды от громкого вскрика, грохотал запоздалый выстрел, потом слышался возмущенный голос Фрунзе:

— Чтоб тебя черти забрали вместе с Кантом и Тютчевым!

Они развели костер, вскипятили чай. Фрунзе пил кипяток, заваренный смородиновым листом, и любовался синим таежным озером. На противоположной стороне высились сопки, одетые в курчавую зеленую шкуру тайги, над ними висели легкие пепельные облака, и вокруг была такая звонкая тишина, что ломило в ушах.

Фрунзе отставил кружку и с мечтательным выражением стал вслушиваться в тишину. Березовый листок, описав спираль, упал к ногам. Он поднял листок — нежный, теплый, еще живой. «Краски осенней тайги не вызывают дум о смерти. Как красивы гроздья спелой рябины — в них жизнь! Сопки, покрытые красной брусникой, дороже мне почерневших листьев. Бруснику попытаются уничтожить морозы, но она переживет и мороз, и снег. Жизнь цветет и созревает благодаря любви, любовь продолжается в жизни, — думал он. — Но ученые, проникающие в тайну листка ли, камня ли, часто проходят мимо человеческого сердца, а поэты ищут в сердце только счастье или муки любви. Социальные идеи, общественные страсти, классовые столкновения, философия, не просто объясняющая жизнь, но и призывающая перестроить ее, еще не стали объектами творчества...»

Неожиданно его мысли изменились: «Невоплощенная мечта — фантазерство. Мало мечтать, надо действовать, а я вот сижу в таежной глухомани, покорно подчиняясь жандармам, напрасно растрачивая свои лучшие годы. Действия, действия хочу я, революционного действия, а для этого необходимо бежать...»

— О чем размечтался, Миша? — спросил Гамбург, очнувшись от дремоты.

— О побеге мечтаю. На что ни погляжу — все манит к побегу. Вон вода движется, напоминая о свободе, осиновый листок крутится над водой и зовет на волю. Вчера знакомый охотник сказал: «Летящий камень мохом не обрастает», и слова его тоже прозвучали скрытым намеком.

— Отсюда бежать не просто. Тайга на тысячи верст, а на таежных тропах заставы. Поймают — пристрелят, и словно не жил на свете. — Гамбург выхватил из костра уголек и прикурил самокрутку. — Смотри-ка, только что было облачко и вот уже грозовая туча. Я почему-то во время грозы пугаюсь не молнии, а грома. Понимаю, что гром безобиден, а боюсь...

Туча быстро затянула полнеба, подул ветер, взламывая неподвижную воду. Молнии били по сопке, по озеру, властно прокатывался гром. Деревья хлестали сучьями по воздуху, неслись, кувыркаясь, ветки, листья, выдранные кусты голубицы; перепуганные утки пытались лететь против ветра и не могли.

Ударил неистовый ливень, крупные капли пробивали листья, обстреливали хвою, трава закипала от дождевых пузырей. При каждом ударе грома Гамбург вздрагивал и жался к березе. Фрунзе выбежал на обрыв — возбужденный, радостный, словно гроза вливала в него новые силы.

Гроза пролетела над тайгой быстро, как и появилась; солнце подожгло воду, озеро опять засветилось.

Гамбург раздул погасший костер.

— Как свежо и легко стало, — облегченно вздохнул он. — А на фронте полыхают тяжелые грозы. Когда же, когда пройдет над Русью очистительная буря?..

— Революций не дожидаются — революции совершают, — ответил Фрунзе, перекидывая через плечо двустволку.

Они возвращались с охоты, переполненные каким-то смутным, но бодрящим, светлым ожиданием. Все вокруг было чистым, блистающим, был веселым даже ворон, скользивший между деревьев.

Ссылка и нужда многому научили Фрунзе и Гамбурга: они охотились, ловили рыбу для больных товарищей, даже плотничали, чтобы заработать лишнюю копейку.

В начале войны царское правительство прекратило выдачу скудных средств на содержание ссыльных, и Фрунзе создал нелегальную кассу взаимопомощи для политических, разбросанных по тайге. Осведомители донесли, что касса превратилась в очаг пропаганды. В Манзурку тотчас примчались жандармы, устроили повальный обыск, арестовали четырнадцать человек, и конечно же Фрунзе и Гамбурга. Их погнали в Иркутск. Два дня брели они по тайге, ночевали в этапных бараках. Под Иркутском конвоиры, заперев на замок арестантов, отправились спать к жившим по соседству охотникам.

Представлялся хороший случай, и Фрунзе сказал Гамбургу:

— Я решил бежать, Иосиф. Сегодня ночью, пока есть возможность.

— Барак обнесен высоким забором. Как через него перебраться? — засомневался Гамбург.

— А вот так...

Они зашептались, обсуждая план побега.

Ночью, когда все спали, Фрунзе, сопровождаемый товарищами, направился к ограде.

— Прощай, друг! Да будь осторожен, не попадись в лапы жандармов, — остерегал Гамбург.

Друзья устроили живую лесенку: по спинам Фрунзе поднялся на забор и прыгнул с саженной высоты. Утром в Иркутске он разыскал явочную квартиру ссыльных большевиков.

— Жандармы сегодня же пойдут по твоему следу. Оставаться в городе нельзя, немедленно уезжай в безопасное место, — посоветовали товарищи.

Вечный ссыльнопоселенец Арсений, он же Михаил Васильевич Фрунзе, исчез, зато в Чите появился дворянин Владимир Василенко. Он поступил статистиком в губернское переселенческое управление.

Новый чиновник оперативно давал подробные сведения о состоянии частных предприятий в Забайкалье, о взаимоотношениях между рабочими и хозяевами. Он дотошно разбирался в таких материях, как прибыль, рента, рыночная стоимость. Управляющий сказал своей юной сотруднице Соне Колтановской:

— Чертовски нравится мне этот Василенко. Он соткан из рассудительности, спокойствия, деловитости. Отличный работник!

— Влюблен в свою статистику, а мужчина, влюбленный только в службу, неинтересен для женщин, — с улыбкой ответила Соня.

Новый сотрудник действительно с рвением принялся за дело. Его видели в Верхнеудинске, на Петровском заводе, за Ингодой-рекой, на золотых приисках. Рабочие слушали правдивые слова о войне, голодных бунтах, антиправительственных мятежах в России. Он, прирожденный агитатор, был везде в своей стихии...

Соня оказалась неправа. Вскоре она сама проявила интерес к новому статистику. Как-то они бродили по берегу только что замерзшей Ингоды.