— А я вижу. Если мы сокрушили Колчака, если загнали в пустыню, — Фурманов махнул рукой на бухарскую сторону, — таких матерых врагов, как уральские казаки, то скоро конец...
Батурин сорвал травинку, раскусил ее, выплюнул горький сок. Фурманов посмотрел на опечаленное лицо друга и переменил тему.
— Ввел я тебя в курс всех дел дивизии; с Чапаевым найдешь общий язык, не сомневаюсь. Он многому научился и смотрит на жизнь иными глазами: не партизанит, не грозит расправой по всякому случаю. Он созрел до крупного организатора масс, а это серьезная победа. Победа Чапаева-большевика над Чапаевым-анархистом, ума и рассудка — над бесшабашным характером...
— Ты молодец, что завел путевой дневник. Представляю, какая книга получится при твоем уме и таланте, — неожиданно сказал Батурин.
— Умишко есть, талант — не знаю. Кто-то сказал, что таланта надо иметь один процент, а девяносто девять — терпения.
— Нам ли занимать терпения? Нам бы времени у века подзанять, чтобы воскресить из руин всю Россию...
Они замолчали, перевели взгляды на реку, что ткала в ткала в своей глубине сети из солнечных пятен.
— Героем твоей книги, конечно, будет Чапаев? — после долгой паузы спросил Батурин.
— Бесспорно.
— Описывая Чапаева, не забывай чапаевцев. Пиши человека со всеми его противоречиями, а не легендарного героя. Не впадай в искушение показывать красных — голубыми, белых — черными, только политические мошенники чураются правды. Если сочинитель начнет приукрашивать историю, то появятся герои без подвига, таланты без дарований, гиганты мысли и действия станут пигмеями.
— Я все хочу уяснить себе, в чем героизм Чапаева? Да и вообще, какие конкретно случаи следует считать героическими? За Чапаевым летит по степям слава, и по ней выходит: Чапаев рубит врагов направо-налево, кидается в самую круговерть схватки и решает ее исход. А спросите-ка глашатаев чапаевской славы — они не знают ни его подвигов, ни его самого. Восторги дополняются вымыслом и передаются другим. Так складываются легенды о героях, а Чапаев, бесспорно, герой народный. Только его героизм — в талантливом руководстве бойцами. Он военный организатор народа, той самой среды, которая его породила. — Фурманов вынул записную книжку, перелистал исчерканные странички. — Вот я записывал, послушай-ка: «Слить ее, дивизию, в одном порыве, заставить поверить в свою непобедимость, приучиться относиться терпеливо и даже пренебрежительно к лишениям и трудностям походной жизни, дать командиров, подобрать их, закалить, пронизать и насытить своей стремительной волей, собрать их вокруг себя и сосредоточить всецело только на одной мысли, на одном стремлении — к победе, к победе, к победе — о, это великий героизм...»
— Хорошо, Дмитрий, и верно. Буду счастлив прочитать книгу, написанную тобой.
Перед отъездом из Лбищенска Фурманов устроил прощальный ужин для командиров и комиссаров дивизии. Было оживленно, даже немножко шумно, но все же грустно. Батурин забился в угол и молчал. Чапаев говорил много, но бессвязно, нервно, как бы сердясь на Фурманова за его отъезд. Потом обнял за плечи, запел разбитым голосом: «Сижу за решеткой в темнице сырой, вскормленный в неволе орел молодой».
— Расстаемся, Митяй, и, может быть, навсегда. У меня такая сквернота на душе, что даже выпить не хочется. — Наклонившись к самому уху, тихо спросил: — Новый-то комиссар заменит ли тебя, а?
— Батурина Фрунзе послал, он друг его давний. По беде, по несчастью друг, от царских ищеек Фрунзе прятал, — тоже тихо ответил Фурманов.
— К Чапаеву завалящего комиссара не пошлют, — с запоздалой гордостью сказал Чапаев. — Раз Фрунзе, то, следовано... но все же Михаилу Васильевичу передай большое спасибо... — Чапаеву хотелось выразить какими-то особенными словами свое отношение к командующему. Он искал этих слов и не нашел и, махнув рукой, вышел на крыльцо.
В звездной темноте под обрывом ворочался отяжелевший от дождей Урал.
В те сентябрьские дни Чапаев ходил мрачный, злой: тиф косил его бойцов, лекарств не хватало, обозы не успевали доставлять провиант. А впереди — путь по чужой стороне, отравленные колодцы, подстерегающие казачьи засады.
Казакам тоже не сладко, им тоже не хочется уходить из родных станиц и остается или обмануть бдительность непобедимого противника, или же сдаться на милость победителя.
Наступила ночь на пятое сентября.
Батурин засиделся у Чапаева; тот хмуро слушал доклад начальника штаба и все повторял:
— Что тифозниками забиты все избы и сараи — знаю. Что больные по канавам лежат — видел. Казаков, что наш обоз захватили, не догнали?
— Как сквозь землю провалились. Вокруг Лбищенска такая тишина, прислушаешься — и не по себе, — ответил начальник штаба.
— Выставь на караул курсантов, и штоб зоркости больше. Дозоры штоб всюду стояли, мы оторвались от дивизии, недолго и до беды, — предупредил Чапаев.
Начальник штаба ушел, Чапаев отстегнул саблю, снял пояс с маузером, сел на лавку. Желтый кружок света из керосиновой лампы упал на измученное лицо его, переместился на подбородок, на шею.
— Устал я што-то, комиссар. В сон так и клонит, — пробормотал он, упираясь подбородком в сцепленные ладони. — Ложись и ты, силенки надо беречь...
Батурин хотел что-то сказать, но Чапаев уже спал, локтем касаясь маузера. Батурин направился к себе.
Политотдел квартировал в просторном, покинутом хозяевами доме, в пяти шагах от речного обрыва. Прежде чем войти в дом, Батурин осторожно заглянул под кручу.
Темно. Тихо. Только на бухарской стороне трепетно, безмолвно вспыхивают голубые зарницы.
В комнате вповалку спали работники политотдела. Батурин прилег на лавку у окна, положил голову на свернутую шинель. Дремота заволакивала глаза, и комиссар как бы переступил границы своего тела. Он спал и не спал, и видел себя со стороны в самых разных местах одновременно. Время слилось в единый поток, расцветая то красками здоровой радости, то пепельным цветом печали.
Громкий выстрел убил дремоту, второй сбросил с лавки, с третьим комиссар схватил винтовку.
— Тревога! — прокричал он.
Политотдельцы вскакивали, выбегали на улицу, группируясь вокруг комиссара. Предрассветный городок закровенел пожарами, налился воем и визгом резни.
Исподтишка, где ползком, где бочком, где на цыпочках, пробирались казаки в Лбищенск, ножами снимали постовых, проникали в окна, в двери, действуя прикладами и штыками.
В сумраке предрассветья началась кровавая оргия, но скоро взорвалась яростью сопротивления. Сразу же определились и две главные точки борьбы. Первая — на обрыве, где Батурин с горсткой коммунистов и рядовых бойцов дрался с нападавшими. Казаки подкатили пулеметы. Батурин кинулся в контратаку, увлекая за собой бойцов. Контратака была такой стремительной, что пулеметчики разбежались.
Батурин повернул пулемет против казаков, но те сообразили, что лобовой атакой чапаевцев не опрокинешь. Они стали обтекать группу Батурина со всех сторон. Комиссар продолжал бить из пулемета, но видел, как гибнут его товарищи.
У Батурина оставался только путь к переправе, еще казалось возможным уйти на бухарскую сторону, — но нет, уже поздно: казаки перерезали и эту стежку.
В последний раз увидел он, как блеснула казацкая шашка над его головой. Комиссара бросили наземь, остервенело рубили саблями, кололи штыками, топтали ногами. Убийцы опомнились, когда совершенно обессилели от собственной злобы.
А рядом, на соседней улочке, сражался Чапаев.
Плечом к плечу с ним дрались чапаевцы. Пуля пробила Чапаеву руку, подскочил ординарец Петька Исаев, поддержал начдива, истошно крикнул:
— Спасайте его! Спасайте!..
Окружив своего командира, шаг за шагом отходили чапаевцы на высокий обрыв, но, захлебываясь очередями, били по ним из пулеметов казаки.
И тогда мужество идеи охватило чапаевцев. Мужество идеи — одно из самых героических проявлений человеческого духа. Уже никто не придет на помощь, нет надежды на спасение, и тогда появляется мужество идеи: исчезает чувство самосохранения, страх перед смертью, человек загорается одним желанием — уничтожить как можно больше врагов, прежде чем они уничтожат его.
