Плот сел на отмель. Вместе с бойцами Чанышев выволок орудие на берег, даже не заметив, как расползлись туманные завесы и солнце уже заливало желтым светом лодки с людьми, всадников, стоявших в седлах со вскинутым оружием.

Уже половина бригады высадилась на берег, когда казаки открыли пулеметный огонь по переправе. Вода закипела от пуль, срывались в воду бойцы, опрокидывались неуправляемые лодки.

Откуда-то из высоких степных трав появилась конница: с гиканьем, свистом мчались казаки на высадившихся татар.

— Орудия к бою! Бить картечью! — приказал Чанышев.

Артиллерист замешкался, Чанышев подскочил к орудию.

Он посылал снаряд за снарядом в темную, стремительно приближавшуюся лавину; картечь с визгом разламывала, сметала казачью конницу. Из кустов заговорили татарские пулеметы, появились конники. Они вылетали из реки, мокрые с головы до ног, оставляя за собой радуги брызг, и с каждым новым всадником у Чанышева прибавлялись силы.

Он стал замечать все, что не видят обычно в начале боя.

В десяти шагах от него казаки окружили пулеметчика и рубили саблями во весь размах, со всего плеча.

Две юные девушки в белых платках, пригибаясь к земле, уносили в укрытие раненого бойца. «Это же Марьям и Айша из Третьего полка», — подумал Чанышев, но тут новая картина открылась взору.

Во весь опор на него скакал чернобородый, длинноволосый человек в черкеске и стрелял из нагана; пули попадали в орудийный ствол и рикошетом косили траву. Всадник был уже рядом. Чанышев выстрелил в его жеребца. Жеребец вздыбился и сбросил седока. Он поднялся и прихрамывая, зигзагами побежал в степь, полы черкески стелились желтыми крыльями.

— Это не казак, это скорее кавказец, — решил Чанышев и выстрелил вдогонку, но промахнулся.

Все, что видел и запомнил он, продолжалось секунды, потом снова начался угарный азарт боя.

Татары дрались с лихостью, и казаки, сами лихие рубаки, не выдержав, начали отступать с той поспешностью, что порождает панику.

На третий день боя татары освободили сильно укрепленную крепость Илецкая Защита и остановились в ожидании нового приказа.

В крепость прибыл Фрунзе. Он поздравил бойцов и командиров с успешным наступлением, наградил многих подарками, а командирам велел выдать новое обмундирование.

Впервые в жизни Чанышев надел кожаную хрустящую куртку, зеленые с синими леями галифе, хромовые сапоги. Черноглазый, чернобровый, сам одетый в черное, явился он на прием к командующему.

Несмотря на свою молодость, Чанышев уже познал, что такое война. Он надел шинель еще в царские времена, служил фейерверкером и был любимцем всех артиллеристов. На фронте он вступил в партию большевиков.

С нескрываемым интересом смотрел он на Фрунзе, думая, сумеет ли точно и верно перевести речь командарма на татарский язык. «Слушай и запоминай, Якуб, и чтоб твои татары не задавали ненужных вопросов».

— Ипташляр! Кзыл аскерляр![2] — начал свое обращение к воинам Фрунзе.

У Чанышева дрогнули от удивления брови: командарм, говорящий по-татарски? — было чему удивиться.

Фрунзе продолжал, без усилия выговаривая татарские слова и уже одним этим покоряя сердца бойцов:

— Мы идем в Туркестан не как завоеватели, а как освободители киргизов, узбеков, туркмен от феодального рабства, от ханов и английских колонизаторов. Только наш поход — не простая военная операция: мы несем на Восток революционные идеи. Мы должны убедить народы Средней Азии, что отныне и навсегда они свободны и равны среди других народов России. Один английский поэт провозгласил: «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись!» Великие поэты Востока проповедовали свободу и дружбу, теперь они наши союзники, а не поэты, утверждающие расовое превосходство. Мы будем привлекать на свою сторону азиатские народы не пулями, а правдой. Правда сильнее пуль! Произнесенная на родном языке, на десятках языков, она проникнет в сердце каждого аткаменера[3], засияет в глазах каждого джигита. Нести нашу правду на родном языке — это необыкновенно важное дело, и я смотрю на Татарскую бригаду как на знаменосца идей революции...

Слова командарма падали как семена на взрыхленное поле, и смутные, еще не осознанные мечты Чанышева приобретали четкие очертания. Он прислушивался к речи Фрунзе, говорившего о трудностях похода в страну Семи Рек, в Ташкент, Андижан, Бухару, и видения вставали перед ним, словно во сне.

Он видел каменную кружевную вязь мавзолеев, минаретов, роскошных ханских дворцов, глинобитные дувалы, полуголодных рабов, женщин-рабынь, не смевших смотреть на свою землю и своего повелителя, и все сильнее раскалялась в нем та правда, о которой говорит командарм. «Нести эту правду, говорить ее людям на их родном языке», — повторял он мысленно, словно клятву.

Фрунзе приказал Татарской бригаде обойти Актюбинск и раньше противника занять железнодорожную станцию Джурун.

— Зорко охраняйте фланги, посылайте глубокую разведку; берегите свои штабы. Уже были случаи, когда наши штабы становились добычей казачьих набегов, — предупреждал Фрунзе.

Оренбургские привольные степи сменились солончаками, зарослями саксаула, кипчака; татарские полки шли по безводной, унылой местности. Дни, знойные, с колеблющимся маревом на горизонте, сменялись заиндевелыми ночами, непроглядный сумрак их слабо освещался низкими звездами.

Бывалые бойцы спали на верблюжьих шкурах или просто на земле, окружив себя веревками из верблюжьей шерсти.

— Это для чего же? — спрашивал Чанышев.

— Каракурт не ужалит, он, шайтан, верблюжьего запаха не переносит, — отвечали бывалые.

— Я слышал — скорпион или фаланга ползут как раз на верблюжий запах.

— От скорпионьего яда на тот свет не уйдешь, а каракурт недаром зовется «черной смертью».

Чанышев все же предпочитал спать у чахлого костерка: все ядовитые насекомые боятся огня.

На рассвете снова скрипели повозки, ржали лошади, позванивало оружие. Полки снимались с бивака, и опять начинался форсированный марш по барханам и такырам.

Чанышев и полковые комиссары при каждом удобном случае объясняли казахам-кочевникам, зачем и куда они идут. Кочевники дружелюбно встречали красных, доставляли мясо, брынзу, кумыс, предупреждали о передвижении противника.

Почти две недели продолжался этот поход; Татарской бригаде удалось обойти Актюбинск и захватить станцию Джурун.

Казаки уже не оказывали серьезного сопротивления. Оторванные от родных станиц, потерявшие веру в победу белых, на собственном опыте убедившиеся, что, кроме старых порядков, оголтелого насилия, от колчаковцев нечего ждать, они или сдавались в плен, или расходились по домам.

У станции Челкар произошла новая схватка с Беловым и Дутовым, закончившаяся победой Татарской бригады.

С несколькими поредевшими сотнями Белов и Дутов прорвались в Семиречье; вместе с ними ушел и полковник Андерс, бросив Особый отряд на произвол судьбы.

Несо Казанашвили принял под свою команду отряд и увел его на берег Аральского моря.

Они сидели на крутом обрыве; под ногами, весь в солнечных бликах и синих тенях, раскинулся Урал. Над водой носились крикливые чайки, на отмелях дремали цапли, степные коршуны парили в небе. Плоская левобережная степь уходила к горизонту, безжизненная и пустынная.

— Казаки зовут левобережье бухарской стороной, — сказал Фурманов. — Как подумаешь, что от Лбищенска до Бухары несколько тысяч верст солончаков да песка, и голова кругом. В этой пустыне без проводников, без воды верная смерть.

— Смерть, смерть... — задумчиво повторил Батурин. — Шестой год дуют над Россией смертоносные ветры. Погибли миллионы людей, города в развалинах, деревни опустошены, голод, тиф, «испанка» — все беды, все несчастья обрушились на Россию. Одна война перешла в другую, и не вижу этой другой конца...