— Что за болваны эти штабисты! Какой дурак дремлет в минуты атаки! Им, видите ли, отдых понадобился, а я не устал, — кипятился он. — Врага надо бить по башке, пока стоит, а потом по спине — когда побежит. А Чапаев сиди у речки да покуривай?

— Постой, не кипятись, Василий Иванович, — уговаривал Фурманов. — Ты отвечаешь только за дивизию, у штаба свои оперативные расчеты.

— Ты, комиссар, не встревай не в свое дело! Сказано — не лезь, следовано, не лезь...

— Как так «не лезь»? Я комиссар!

— А я командир, и если будешь совать нос куда не следовано...

— Тогда что? — воспламенился Фурманов.

— Поставлю к стенке и распылю твою чернильную душу! — Чапаев выдернул из кобуры пистолет.

— Ты меня?

— Я тебя!..

Рассудительного Фурманова словно подменили: он тоже выхватил наган. Так и стояли они друг против друга, и ничего, казалось, не осталось от их дружбы.

Первым опомнился Фурманов: спрятав револьвер в кобуру, он зашагал в штаб Кутякова. «Черт меня дернул подзадорить Чапая. Он же дикарь, безрассудство всегда найдет доступ к сердцу дикаря. Да и я тоже гусь порядочный: хвастаюсь выдержкой и вот на тебе — за наган!»

Он вошел в палатку Кутякова.

— Что это с вами? — спросил комбриг. — На вас лица нет.

Фурманов не успел ответить, в палатку влетел Чапаев.

— Твоя бандура в порядке? Тогда передай телеграмму на имя Фрунзе: «Слагаю с себя обязанности начдива. Выезжаю для личного доклада». Подпись — Чапаев...

— Да что произошло? Нельзя ж передавать такое командарму! — запротестовал Кутяков.

— Ванька, не рассусоливай!

Кутяков глянул на телеграфиста, и тот отстукал злополучную телеграмму.

— Вот и все, — мрачно сказал Чапаев.

— Нет, не все! Теперь передайте мою телеграмму, — заговорил Фурманов, — «Командарму Фрунзе. Прошу не принимать всерьез телеграмму Чапаева, не разрешать ему выезд в штаб армии. Приедем вместе, доложу суть дела. Комиссар Фурманов».

Чапаев резко повернулся на каблуках, цепляясь саблей за полотно палатки, позванивая шпорами, вышел.

— Какая муха вас укусила? — осторожно спросил Кутяков.

— Ты же знаешь Чапая. Я слово — он два, я два — он четыре, и пошла писать губерния... Даже за наганы хватались.

— Понимаю, понимаю. Чапаев — огонь, но вы-то, вы-то, комиссар... Мы же вас образцом спокойствия и выдержки почитаем, как же вы-то?..

— Сорвался, не выдержал, теперь самому противна вздорная ссора. Ну да Чапай отходчив, а я первый протяну ему руку.

Через несколько часов Кутяков принес Чапаеву и Фурманову ответ. Фрунзе запрещал обоим приезжать в штаб до особого вызова.

Чапаев и Фурманов не знали причин неожиданной задержки наступления на Белебей.

А случилось вот что.

В самый разгар наступления Троцкий снял с поста командующего Восточным фронтом Каменева и назначил нового — бывшего генерала Александра Александровича Самойло.

Ему уже шел шестой десяток, и он любил с элегической грустью говорить о самом себе: «В открытый океан на тысяче парусов несется юноша, тихо на уцелевшем челне тащится в гавань старик».

В полушутливом-полусерьезном повторении шиллеровских строк скрывался глубинный смысл: генерал Самойло понимал всю нелепость своего назначения. «Как можно в критический момент боевых действий снимать с поста командующего, держащего в руках все нити управления фронтом? — записал он в дневнике. — Я не в курсе событий, происходящих на фронте, не знаю ни войск, ни начальников, ни будущих своих сотрудников. Да и назначение мое незаконно: замещать командующего может только начальник фронтового штаба. Нет, положительно надо отказаться от такого предложения».

Недолго раздумывая, Самойло вызвал к прямому проводу начальника штаба Восточного фронта Лебедева и заявил, что в случае смены Каменева весь состав Реввоенсовета фронта откажется от своих должностей. Сам он тоже отклонил предложение Троцкого, но тот категорически потребовал подчиниться его приказу.

И Самойло пришлось подчиниться: он сдал командование Северным фронтом и приехал в Симбирск. Исполнительный, далекий от хитросплетений политики, он получил от Троцкого четкую директиву — перенести центр военных действий с юга на север, против Северной армии противника. Эта директива разрушала планы Фрунзе по уничтожению Западной армии Ханжина.

Фрунзе восстал против приказа командующего фронтом и выехал в Симбирск для объяснения. Между ними произошел неприятный разговор.

— Я не согласен с идеей нанесения удара на северном направлении. В самом лучшем случае противник лишь отойдет, но не будет уничтожен, а наша задача — добить Западную армию. Для этого необходимо ликвидировать корпус Каппеля и продолжать наступление на Уфу. Я возражаю против ослабления Южной группы и свое теперешнее положение считаю ложным и вредным для общего дела, — возмущенно говорил Фрунзе.

Самойло согласился с доводами Фрунзе: военный опыт подсказывал ему, что прав он, а не Троцкий. Рискуя вызвать гнев председателя Реввоенсовета, он изменил свой приказ.

— Что ж, продолжайте операцию по разгрому Каппеля. Что будет дальше — посмотрим, — сказал Самойло.

Сражение за Белебей началось ранним утром.

Чапаевская дивизия ударила по городу с севера, остальные соединения Туркестанской армии — с юга. Дважды чапаевцы прорывались на городские улицы, но каппелевцы оттесняли их и сами переходили в контратаку.

Сражение продолжалось до вечера и приостановилось с темнотой. Семнадцатого мая красные снова пошли в наступление. В этот день особенно отличилась конница: сотни 13-го казачьего имени Степана Разина полка первыми ворвались в центр Белебея.

Каппелевцы, побросав орудия и пулеметы, покинули Белебей. Победы армий Фрунзе под Бугурусланом и Белебеем сломили боевой дух колчаковцев, войска Ханжина понесли страшные потери, корпус Каппеля был разбит. Сибирская армия ослабила нажим на Северную группу красных.

Стратегический замысел Фрунзе начал осуществляться во всем своем объеме и блеске.

Чапаев и Фурманов по вызову Фрунзе приехали в Самару.

Жаркие дни Белебея стерли в памяти их нелепую ссору, оба позабыли про нее, но вызов командарма встревожил.

— Достанется нам на орехи, — сетовал Фурманов. — Михаил Васильевич по горло занят, а мы к нему полезли с дурацкими жалобами.

Чапаев отмалчивался и только пофыркивал, размашисто шагая по булыжной мостовой. В штабе Фрунзе не оказалось, Чапаев и Фурманов пошли в Красную гостиницу.

— Дмитрий, Дима! — ахнула Софья Алексеевна, просияв от радости. — Живой, невредимый, возмужал, загорел просто на зависть... А это товарищ Чапаев? Рада с вами познакомиться. Наслышана и таким вас себе представляла, — смеялась Софья Алексеевна, встречая гостей.

— Обо мне брешут всякие байки, — сказал Чапаев, осторожно пожимая пальчики Софьи Алексеевны.

— Михаила Васильевича нет? — спросил Фурманов, оглядывая номер.

— Он немножко приболел, спит. Сейчас разбужу.

— Что вы, не надо! Нам некуда торопиться, — запротестовал Фурманов.

— Тогда я приготовлю ужин. — Софья Алексеевна вышла в кухню.

— Плоховато живет Михаил Васильевич. Стол, кровать да тройка стульев, а ведь по чину-то ему особняк положен. Как ни верти, а четырежды генерал, — сказал Чапаев.

— Почему четырежды? — не понял Фурманов, протягивая руку к толстой потрепанной книге.

— Командует четырьмя армиями. Вот почему. А что за книга? — поинтересовался Чапаев.

— Абдар-Рахман аль-Кавакиби, — прочел Фурманов.

— Видать, татарин. Это у татар: Мамед-оглы, Ахмет-заде, а что за «оглы», почему «заде» — поди догадайся.

— Кавакиби — арабский мыслитель прошлого века, — пояснил Фурманов и открыл книгу на странице, подчеркнутой красным карандашом. Прочел про себя, улыбнулся.

— О чем написано, что рассиялся?

— О природе деспотизма и гибельности порабощения людей. Вот послушай: «Деспот властвует над одними и с помощью их притесняет других. Он унижает их, они превозносят его величие, он натравливает их друг на друга, они гордятся его политикой. И если деспот расточил их имущество, они говорят — он щедр; убил, не подвергнув пытке, — они считают его милостивым. Словом, простой народ своими руками режет себя из страха, происходящего от невежества. Будет уничтожено невежество — исчезнет страх...»