— Что же он говорил? — поинтересовался Фрунзе.

— Начал, разумеется, с того, что «анархия — мать порядка», а потом разошелся: «Станем грабить богачей за то, что разбогатели, бедняков — за то, что не смогли разбогатеть». Поделился собственным опытом. Он после Февраля, оказывается, жил в Иркутске и там создал анархический эскадрон. Его молодчики носились по городу с черным знаменем, грабили мирных жителей, кое-кого из буржуев расстреляли. И представь, Несо стал призывать здешних анархистов к таким же действиям; я не выдержал и вышел на сцену. «Ты меня, — говорю, — помнишь или забыл? Я еще в Мензурке грозился оторвать тебе башку, так оторву сейчас, если не уберешься». Казанашвили схватился было за кинжал, но я его охладил. «Уезжай, — говорю, — подобру-поздорову, а то доложу Фрунзе. Он здесь всему голова, а ты его характер знаешь». За мной встал Фурманов и сказал с ледяной учтивостью, что с такими анархистами, как Несо Казанашвили, ему не по пути. Сборище мы закрыли, Казанашвили умчался в Москву.

— Наших анархистов надо разогнать, — решительным тоном объявил Фрунзе. — Фурманова перетащим к большевикам, я беру эту деликатную миссию на себя. А к тебе у меня другое дело, Иосиф. Я прошу тебя заняться распределением хлопка по текстильным фабрикам, организовать добычу торфа для них же. Топлива-то нет, все предприятия стоят...

Спустя несколько дней в Иваново-Вознесенске состоялся губернский съезд Советов. Фрунзе выступил с докладом о борьбе за хлеб, чтобы накормить голодных, и о войне с врагами революции. Городской пролетариат и деревенская беднота, без которых немыслимо новое общество, были главной сутью его доклада. Коснулся он и анархизма:

— Среди местных анархистов много контрреволюционеров и просто бандитов. Они захватывают особняки бывших богачей, приобретают оружие. Против Советов тоже идут выступления, и мы будем глупцами, если не покончим с анархистами.

Это выступление Фрунзе было для Фурманова суровым уроком. Надо было делать окончательный выбор. Как-то вечером он сказал Фрунзе:

— Теперь я понял: революции надо отдавать и свою мысль, и чувство, и энергию. Гибель Советов — гибель революции. Чтобы спасти ее, надо быть с Советами.

Фрунзе пожал протянутую руку поэта.

Иванововознесенцы избрали Фрунзе своим делегатом на V съезд Советов. Соня и Фурманов проводили его на вокзал.

Он выехал в Москву в начале июля.

Над Москвой играла сполохами воробьиная ночь; молнии озаряли окна гостиницы «Метрополь», но никто не слышал громовых раскатов: гроза шла медленно, осторожно, как большой бесшумный зверь.

В залах «Метрополя», ставшего резиденцией Советского правительства, регистрировали делегатов V съезда Советов. За ресторанным столиком у мраморного неработающего фонтана юная девушка заполняла анкеты при свете стеариновых свечей.

— Ваша фамилия? — спросила она у высокого человека в поношенном черном костюме.

— Кулаков.

— Имя-отчество?

— Павел Андреевич.

— От какой партии?

— От партии левых эсеров.

Девушка выписала делегатский мандат, билетик на место в гостинице и талоны в столовую. Кулаков поднялся на второй этаж, остановился у дверей одного из номеров, прочел табличку: «Приемная председателя ВЦИК». Войти или не войти? Посмотреть на большевика, ставшего главой государства Советов? Он колебался, не решаясь приоткрыть дверь.

— Вы что тут делаете, гражданин? — услышал он строгий голос и оглянулся.

Перед ним стоял рыжий, одетый в военную форму человек. Кулаков сразу признал Южакова.

— Алексей! Да неужели это ты?

— Павлушка, черт! Откуда взялся? Давно ли в Москве? — засыпал вопросами Южаков.

Они вместе провели год в Тобольске, вместе мечтали о революции. Но все равно приятно встретить товарища, с которым пережил тяжелые времена.

— Я расстался с тобой в Тобольске. Меня загнали в городишко Березов, а тебя? — спрашивал Южаков.

— Сперва был вечным поселенцем на Северном Урале, потом перевели на Лену, в сельцо Манзурка, тоже на вечное поселение.

— Сменяли вечность на вечность, — рассмеялся Южаков. — Когда же освободился?

— Керенский объявил амнистию, и я вернулся. Сейчас из Ярославля, — коротко ответил Кулаков.

— Ты по-прежнему эсер?

— Избран делегатом на съезд от левых эсеров.

— Какой у тебя номер? Я загляну к тебе, а сейчас иду к Якову Михайловичу по срочному делу.

— Кто это — Яков Михайлович?

— Да Свердлов же, председатель ВЦИК.

— Ты что, его заместитель?

— Пока нос не дорос. Я только начальник охраны «Метрополя».

— Это почетнее, чем заместитель. Ты охраняешь главу республики.

— Я забегу к тебе, Павел, и тогда покалякаем по душам. — Южаков похлопал по плечу товарища и скрылся за дверью приемной.

В большой угловой комнате, когда-то роскошно обставленной, теперь стоял канцелярский стол, венские, с гнутыми спинками, стулья, узкая железная кровать, покрытая клетчатым пледом. У окна Свердлов и Фрунзе разговаривали вполголоса, когда вошел Южаков.

— Что-нибудь случилось? — спросил Свердлов. — Почему у тебя такой встревоженный вид?

— Под сценой Большого театра обнаружена «адская машина», — с порога выпалил Южаков.

Свердлов снял пенсне, близоруко сощурился, спросил кратко:

— Кто?

— Пока неизвестно.

Свердлов накинул на плечи черную кожаную куртку и, держа в пальцах пенсне, обратился к Фрунзе:

— Михаил Васильевич, взглянем на эту штуковину? «Адская машина» — придумают же такое дурацкое название...

На сизом рассвете вспыхивала и гасла под лиловыми молниями громада Большого театра, темные квадраты мрака таились между колоннами. Свердлов, Фрунзе и Южаков вошли служебным ходом в Большой театр. Дежурный чекист показал «адскую машину», повторяя в свое оправдание:

— Еще не узнали, кто это подстроил, но узнаем, узнаем, товарищ Свердлов. Обязательно выясним!

— Дзержинскому сообщили?

— В тот же час.

— Вот пусть он и узнает. — Свердлов прошелся по сцене, обратил внимание на задник, изображавший развалины средневекового замка.

— Что за развалины?

— Декорации к опере «Гугеноты», — объяснил дежурный.

— Они будут стоять и при открытии съезда? — поинтересовался Свердлов.

— А разве дурно?

— Средневековые развалины — и съезд Советов. Смешно... — вставил свое слово Фрунзе.

— А какие другие?

— Декорации к «Евгению Онегину» хотя бы. Это же свое, русское, и все почувствуют, что свое, — посоветовал Фрунзе.

Они вернулись в «Метрополь». Не успел Свердлов перешагнуть порог номера, зазвонил телефон.

— Приемная председателя ВЦИК, — сказал Свердлов.

— Здравствуй, Яков. Это я, — донеслось из трубки.

— Добрый вечер, Феликс.

— Уже четвертый час утра. Почему не спишь?

— Такой же вопрос задаю тебе.

— Чека должна быть начеку...

— То-то, «начеку»... Об «адской машине» под сценой Большого театра доложили? Я только что осмотрел эту штуку. Если бы взорвалась во время съезда, весь президиум взлетел бы на воздух.

— Уже арестовали кое-кого. Нащупываем следы.

— Кто мог организовать покушение?

— Монархисты могли.

— А еще?

— Правые эсеры. Борис-то Савинков не дремлет.

— А левые?

— Кто знает; хотя они, как и анархисты, живут авантюрами, — ответил Дзержинский.

На Театральной площади вспыхнула револьверная стрельба, раздался топот многочисленных ног; Свердлов, оторвав от уха телефонную трубку, прислушивался к уличной суматохе.

— Алло! Алло! Куда ты делся, Яков?

— У телефона я. На Театральной площади целая баталия, кто-то в кого-то стреляет — или грабят, или убивают. Под носом у Чека, под боком у правительства... Черт знает что такое! — возмутился Свердлов.

— Сегодня трудный день. Со всех концов Москвы ко мне поступают сведения о бесчинствах и грабежах. Орудует банда какого-то Андерса, его молодчики задерживают прохожих, производят обыски и аресты по квартирам. Опытный налетчик этот Андерс, неуловимый, стервец.