Юнкера пулеметными очередями прикрывали Иверские ворота — самый близкий для шуйцев путь к Красной площади. Фрунзе решил приостановить атаку, но в этот момент винтовочная трескотня раздалась за китайгородской стеной.

Алексей Южаков с питерцами и кронштадтскими матросами прорвался через Ильинские ворота в Китай-город и погнал юнкеров к Кремлю.

Красная площадь на мгновение стала пустынной: старинные железные ворота, скрежеща и взвизгивая на петлях, закрылись. Между зубцами Кремлевской стены виднелись пулеметы, нацеленные в сторону улиц, выходящих на Красную площадь. А она — от орлов Исторического музея до витых куполов Василия Блаженного — затаенно дышала смертью.

Ночь оборвала уличные бои, но не принесла ни тишины, ни покоя и не развеяла тревожных надежд атакующих, уныния и безнадежности юнкеров.

Над Кремлем взлетали ракеты, багрово освещая дворцы и храмы. Обыватели, напуганные боями, тоскливо сидели в темной тишине своих квартир.

Второго ноября Фрунзе пришлось срочно вернуться в Шую. Уже без него начался штурм Кремля. Один рабочий отряд ворвался в штаб Московского военного округа, другой — выбил юнкеров из храма Христа Спасителя. Рабочие Пресни, очищая от белых Большую Никитскую улицу, вышли к Манежу.

Кремль был как остров в море восставших, но юнкера не сдавались — били пулеметными очередями по каждой появившейся цели.

К верхним торговым рядам штурмующие подкатили полевое орудие и нацелились на ворота Никольской башни. Другое орудие с Лубянки приготовилось ударить по Спасской.

Южаков стоял в подъезде торговых рядов, рабочие, матросы, женщины, вездесущие мальчишки замерли в мучительном ожидании.

Орудийный Снаряд с Лубянки попал в часовые колокола курантов, и Южаков услышал протяжный, жалобный звон металла. Глянул на Спасскую башню: стрелки часов не двигались.

— Время старой России остановилось, — громко сказал он и велел артиллеристам открыть огонь.

Новый грохот потряс воздух, со скрежетом рухнули ворота Никольской башни, и ревущий людской поток хлынул в Кремль.

Два цвета времени — красный и белый — окрасили и знамена армий, и человеческие души, и страсти, и идеи, и — казалось — весь мир.

Россия раскололась на две части, и трещина, по выражению поэта, прошла через каждое сердце.

Самые неожиданные события и поступки стали естественными. Как весна гонит в буйный рост травы, так и революция превращала зеленых юношей в зрелых политиков, в полководцев, могучих ораторов, государственных организаторов — поэтов борьбы и духа.

Отблески истории остались на их именах, и они не меркнут в памяти народной. История — это жизнь, застывшая в незримых рамках времени, время же как зеркало отражает события, судьбы, победы, поражения, радости и печали людские и дает возможность следить за глубинным течением революционных событий, осмысливать свершенное, оценивать достигнутые результаты.

Весной восемнадцатого — самого грозового года революции — борьба красных и белых развернулась во весь свой яростный, сокрушительный размах. На мир Октября наступали беспощадные враги, и будущее его заслонялось кровавым туманом гражданской войны.

Удары следовали за ударами.

Немцы оккупировали Украину. В Архангельский порт вошла иностранная эскадра — американцы и англичане с помощью белогвардейских мятежников заняли город на берегу Белого моря.

В мае против республики восстал чехословацкий корпус. Шестьдесят тысяч чехов и словаков возвращались на родину через Сибирь. Эшелоны растянулись от Пензы до Владивостока.

Мятеж военнопленных чехословаков воодушевил и монархистов, и меньшевиков, и эсеров. Они ликвидировали Советы в Самаре, Омске, Екатеринбурге, Ижевске, раздули пламя кулацких бунтов на Вятке, на Каме.

В эти дни Михаил Фрунзе вступил в новую полосу жизни. Партия выдвинула его на пост председателя Иваново-Вознесенского губисполкома.

Тяжелая доля выпала ему: кормить голодающих, формировать воинские части, добывать оружие для разгрома приближающихся врагов.

По его призыву иваново-вознесенские, шуйские, костромские рабочие отправились в деревню за хлебом: изымали излишки у кулаков, крестьянам за зерно платили мануфактурой, ремонтировали им сохи и бороны, помогали сеять.

Все важнейшие вопросы сосредоточились в руках Фрунзе, и он понимал: без энергичных, преданных революции помощников ему не выполнить и сотой доли порученного партией дела.

Фрунзе обладал счастливым даром находить таких людей. Если на Любимова, Гамбурга, Батурина он мог положиться — старые друзья, испытанные большевики, — то к новым — Дмитрию Фурманову, Александру Воронскому — надо было еще приглядеться.

Воронский, редактор губернской газеты, умен, начитан, владеет острым критическим пером; Фурманов заведующий отделом народного образования, поэт.

В Иваново-Вознесенске Фрунзе и Соня поселились в гостинице, ставшей общежитием сотрудников губисполкома. Он получил редкую возможность узнавать своих сотрудников не только на работе, но и дома: вечерами обсуждались предстоящие дела, спорили о завтрашнем дне.

— Теперь все силы сосредоточены на борьбе с голодом и белогвардейцами, — сказал Фурманов, помешивая ложечкой жидкий чай.

— Ты отвечаешь за народное просвещение в губернии, — говорил Фрунзе. — Народ не простит нам, если дети не станут учиться. Голод мы одолеем, врагов победим, но без знаний не построим нового общества. А поэтому... — он сделал короткую паузу, — а поэтому открывай у нас... политехнический институт.

— Вот это идея, Михаил Васильевич, — загорелся Фурманов. — Только...

— Что «только»?

— У нас есть здание для института, но нет преподавателей, нет учебников, даже бумаги и той нет.

— Для своих стихов находишь...

— Стихи-то я пишу на старых обоях.

— Можно на обоях написать и «Марсельезу». Составляй проект учреждения политехнического института, я с ним поеду в Москву, к Ленину...

— Если уговорите Ленина и если он...

— И уговаривать не придется. Владимир Ильич с радостью поддержит нас, — уверенно ответил Фрунзе и спросил неожиданно: — Одного не понимаю, Дмитрий, почему ты до сих пор носишься с анархистскими теориями? Ты же по духу, по делам своим большевик, с тобой легко и весело работать. Убей бог, не пойму.

— Не все же в анархизме вздор и чепуха. Вот Бакунин считает, а Кропоткин утверждает, что любое государство — первопричина всех общественных несправедливостей, — вяло возражал Фурманов. — Власть и государство не нужны новому обществу, ведь к этому стремится в идеале и коммунизм...

— В идеале у анархистов одни химеры, а в жизни у них все свелось к девизу «Грабь награбленное!». Не случайно жулики и бандиты сегодня выступают под флагом анархистов. Ты же недавно усмирял их здесь, в Иваново-Вознесенске...

— Да, усмирял. Да и как было не усмирять эту разнузданную скотину! Сижу я в Народном доме, в зал входит длинноволосый тип в купеческой шубе. Сбрасывает шубу, остается в монашеском подряснике. Подрясник долой — под ним офицерский мундир. На поясе два нагана, три «лимонки», хромовые сапоги заляпаны грязью. Подошел к бархатной портьере и начал чистить голенища, я не вытерпел и, пока он чистил, направил ему в лоб пистолет. И почти ласково предупредил: «Если портьера не станет чистой — пристрелю».

— И что же?

— Полчаса трудился, пока не вернул портьере ее прежнюю чистоту. Кстати, к нам из Москвы приехал видный анархист, сегодня встреча с ним. Приходите послушать.

— Уволь, Дмитрий. Я предпочитаю заниматься делами. Завтра мне расскажешь...

Но рассказал ему про эту встречу не Фурманов, а Гамбург.

— Разрази меня бог, если догадаешься, кого я встретил у анархистов, — заговорил он, едва переступив порог кабинета. — Гость-то не кто иной, как наш манзурский знакомец — Несо Казанашвили. Разоделся как на свадьбу: черкеска на алой подкладке, кинжал в позолоченных ножнах, на сапогах серебряные шпоры. В голосе металл, в глазах — темный огонь. Перед местными анархистами почти час распинался.