— Разве я помню! Хлопот столько, что нередко забываешь имя свое!

— Возможно, — вступила в разговор молодая историчка Мавжуда Кадыровна, — однако мы обязаны учитывать возрастные особенности учащихся и не оставлять в их душах неприятных осадков, Наргиза-апа. Гузаль невиновна, что природа к ней оказалась немилосердной, но сердце-то у нее такое же, как и у вашей дочери, как у сотен ее сверстниц, как у красавицы Мехринисо. Мне кажется, что Гузаль гораздо впечатлительнее остальных в классе.

— Мне, дорогая, платят деньги не за то, чтобы я копалась в душах и «учитывала особенности», — подчеркнула она интонацией, — а за сумму знаний, которые я сумею вбить в их безмозглые головы! Если же я буду следовать вашему совету, Мавжудахон, то и трех моих жизней не хватит. Я рядовая учительница и не собираюсь строить из себя Сухомлинского или Макаренко. С делом же своим, думаю, справляюсь неплохо.

— А кто вас обвиняет в плохой работе, Наргизахон, — вмешался Насыр-тога, предчувствуя ссору, — с чего это вы взяли? Вы знаете свой предмет, умеете преподнести его. И лезть в душу каждого вам не обязательно. Но и ничего страшного не произойдет, если вы к Гузаль, поскольку речь о ней, отнесетесь чуточку внимательнее… Это наш долг, сестренка. Мавжуда права, может, у девушки в эти дни происходит какой-то важный перелом, а ее никто понять не хочет. Это страшно, когда тебя не понимают!

— Я остаюсь при своем мнении, Насыр-тога, — ответила Наргиза Юлдашевна, подумав, что и этот «морж» — так его ученики окрестили за длинные седые обвислые усы, — туда же! Сидел бы уж и не вмешивался. Песок сыплется, а он… Еще ни один его выпускник не стал художником или архитектором, а филологами — десятки. — Если Гузаль будет и дальше так вести себя, я ей выведу годовую двойку. По-моему, она и по физике хромает на обе ноги, Халима-апа?

— Да. Правила не запоминает, а в последнее время и то, что знала, забыла. Не знаю, как быть. С одной стороны, жалко ее, с другой — себя. Поставлю тройку, чтобы открыть дорогу ей, тогда как быть с собственной совестью?! Голова кругом идет!

Наргиза Юлдашевна никак не рассчитывала на эту женщину. Ей всегда казалось, что она относится к Гузаль благосклонно, оказалось — нет. Значит, из жалости ставила ей тройки. А восьмой класс выпускной, сама же и напомнила об этом. Она же будет в ответе за то, что из школы уйдет недоучка. Недоучка сегодня, завтра недоучка-работник… Нужно почаще напоминать Халиме о совести и тогда Рано навсегда избавится от Гузаль!

— А у меня именно в этом вопросе все ясно как день, — сказала Наргиза Юлдашевна. — Я не желаю больше выпускать недоучек!

— Дорогая Наргизахон, — заметил Сафар-ака, — мы — я, вы, все, кто сидит тут, в учительских всех школ, техникумов и вузов республики, только и занимались тем, что в последнее десятилетие выпускали недоучек. По три — три с половиной месяца держали детей на сборе хлопка, а потом программы спрессовывали, проходили их методом «галопом по европам». Так и шло. Школьники-недоучки становились недоучками-студентами. Выходили недоученными специалистами и выпускали снова недоучек, но уже на гораздо низшем уровне.

— Слава аллаху, с этим уже покончено навсегда! — воскликнула Наргиза Юлдашевна.

— Я не о том, — сказал Сафар-ака, — просто хочу напомнить, что в свете того, что уже было и кое-где еще продолжается, имеет ли особое значение еще одна недоучка? Думаю, нет.

— Конечно, — поддержала его Мавжуда Кадыровна, — Гузаль всю жизнь будет благодарна нам, что помогли устроить как-то ее нелегкую судьбу. Трудностей у нее впереди много, что и говорить.

— Такие же, как и у вас, джаным, — со злорадством произнесла Наргиза Юлдашевна. Ей не нравилась эта учительница. Хотя бы за то, что в ней не чаяли души ее восьмиклассники, в том числе и родная дочь.

Мавжуда собиралась замуж, об этом в колхозе было известно всем. К свадьбе все было готово, ждали возвращения жениха со службы в армии. А тут случились события в Афганистане, и он погиб. Мавжуда осталась вдовой, не познав брачного ложа. Охотников жениться на ней не было, мол, она уже одного отправила на тот свет. Сказывалось суеверие, которое продолжает жить в глубинах душ, если не молодых, то старшего и среднего поколений. Наргиза Юлдашевна и напомнила ей об этом. Присутствующие затаили дыхание. Мавжуда хотела что-то ответить, но слова не шли из груди, она выскочила за дверь.

— Правда даже богу неугодна, — произнесла вслед Наргиза Юлдашевна.

— Пирожки у вас были вкусными, — наконец нарушил молчание Насыр-тога, — а вообще… вообще вы поступили сейчас очень нехорошо, неблагородно, Наргиза! Нам, учителям, нельзя пользоваться запрещенными приемами, а вы это сделали. Нехорошо. Извините. — Он встал, взял журнал и конспекты и вышел.

Наргиза Юлдашевна остолбенела, тем более, что и другие стали молча выходить. Она искренне оскорбилась и сидела, забыв, что уже прозвенел звонок и надо идти в класс. И никто ей не напомнил об этом, даже дежурный учитель. Когда в дверь заглянул ученик, она поднялась со стула. «Поспешила я с ответом Мавжуде», — подумала она, при этом нисколько не осудив себя.

4

Сады уже отцветали, под деревьями белел снег осыпавшихся лепестков, жухлых, понемногу вянущих от тепла, но еще не сгоревших совсем. Время зноя наступит, и тогда ярко-зеленые лбы адыров, точно раскрашенные кистью художника-авангардиста, крупными мазками маков, ромашек и сурепки, желтизна которой, пронизанная лучами, издали кажется золотой, приобретут однообразный бурый цвет и будут навевать тоску. Небо, такое лазурное сейчас, превратится в плавленую медь, и солнце белым шаром поплывет по нему, поливая землю нестерпимо жгучими лучами. Листья деревьев съежатся, станут жесткими, точно из картона, а все живое попрячется в тень. Все это придет в конце мая, а сейчас только начало месяца; истома первых дней весны, расслабившая тело, исчезла как-то незаметно, словно бы испарилась от теплыни, и одновременно кровь в жилах насыщалась соками бодрости и необычайной легкостью, будто появились незримые крылья.

В школе начались занятия, прерванные майскими праздниками, но будни эти были наполнены преддверием экзаменов для старшеклассников, каникул — для малышей и, наконец, двухмесячных отпусков для учителей, поэтому казалось, жизнь школы незаметно ускорилась, что можно было определить и по тому, как быстро мелькали дни. После уроков, к которым относились уже не так серьезно, оттого, видно, что, главным образом, повторяли пройденное, — восьмиклассники собирались группами в чьем-либо саду, в тени ив у арыка или же на склоне адыра, где пахло квелой травой и всегда гулял свежий ветерок.

В этот день Рано и Гузаль решили пойти к Сурхану, тонко струившемуся в зарослях рыжего камыша и джиды, которая густо стала расти тут после того, как реку остановила плотина Южносурханского водохранилища. Бывало, раньше русло наполнялось от края и до края, вода сносила мосты и катила к Амударье, взбивая бледно-розовую пену на гребнях упругих волн, а по ночам, когда кишлак засыпал, можно было услышать глухой шум реки, и не было смельчака, который решился бы перейти ее, а сейчас там воробьи прыгают. Вода собирается в разной глубины лужи, связанные между собой тонкими протоками. Пойма заросла дерном, камышом и джидой, и там ребятишки пасут скот, а чаще — оставляют коров и овец, привязав их длинными веревками к железным колам, вбитым в землю.

В кишлаке, у арыка или же на адыре было шумно, там обычно собирались девчата и ребята, считавшие себя отличниками, собирались бегло повторить что-то из программы, а в основном отдавались пустой болтовне, которая, впрочем, им самим казалась значительной. Рано предложила Гузаль уйти к реке, где всегда стояла первозданная тишина. Наверно, оттого, что ветры, несущие шумы, проходили высоко над ней. Взяв учебники и тетради, а также старенькое тканевое одеяло, чтобы подстелить под себя, да лепешку свежую, чтобы при необходимости подкрепиться, они отправились туда, решив пробыть до вечера. Устроились в тени раскидистой джиды, у омута с прозрачной, как стекло, водой. По ее глади, с трех сторон окруженной седым прошлогодним камышом и свежими его побегами, напоминавшими зеленые стрелы, носились паучки, изредка в тени камыша скользила тень рыбки. Пахло плесенью.