…Гузаль не заметила, как прошло время, и над кишлаком стал опускаться вечер. Она отправилась домой. С пастбища возвращалось стадо, мальчишки прутиками подгоняли своих коров и телок, а один сорванец оседлал огромного круторогого козла. Когда Гузаль переходила улицу, мимо нее, обдав гарью бензина, промчался на ярко-алой «Яве» предмет ее вечной любви Батыр. Он, конечно, даже не заметил ее.
— Где ты пропадала, доченька? — спросила мать, когда она вошла во двор. — Я уж вся извелась, черт знает, какие думы в голове! Хоть бы предупредила, что ли?
— Скоро экзамены, мама, — ответила она, — учила уроки с Рано. — Гузаль подумала, что реальная жизнь жестока и с этим, видно, ничего поделать нельзя. Но и жить одними грезами нельзя. А это тоже еще одна жестокость…
3
Наргиза Юлдашевна не могла дождаться большой перемены, чтобы в беспристрастном, разумеется, обмене мнениями выяснить отношение коллег к Гузаль, к дальнейшей ее судьбе. Будь на то ее воля, она, не раздумывая, исключила бы ее из школы, лишь бы она не маячила перед глазами, не сбивала, как ей казалось, Рано с правильного пути. Такой воли у Наргизы Юлдашевны не было, поэтому она втайне мечтала о том, чтобы девушку оставить на второй год. Сама она без боязни, что какая-то комиссия оспорит ее решение, могла поставить девушке двойку по литературе и родному языку. Если ее поддержит Расул-ака, математик, который тоже не питает особого расположения к Гузаль, и еще кто-либо, то девушке придется еще раз повторить пройденное. А она, хоть и ущербна фигурой и лицом, Наргиза Юлдашевна чувствует сердцем, горда, как принцесса Кашмира. Девушка, правда, всегда оставалась почтительной, но почтительность эта была особой, полной чувства собственного достоинства, внутренней гордости и душевного превосходства. Привыкшая к безропотному подчинению себе, своему опыту и служебному положению, Наргиза Юлдашевна не могла смириться с этим, внутри у нее все кипело от злости, даже просто вид Гузаль бесил ее. А уж то, что после случившегося в классе Гузаль набралась наглости и пришла к ним в дом, чтобы демонстративно подчеркнуть, что слова наставницы для нее пустой звук, жгло огнем ее сердце.
С кем поведешься, от того и наберешься. Не зря народ так говорит. Мимо очага пройдешь, обязательно сажей испачкаешься. Рано лицом не подурнеет, тут Наргиза Юлдашевна была спокойна. Что природою дано, никому не отнять. Но ведь у Гузаль должны быть и повадки, похожие на ее внешность. Она сознает свою уродливость, знает, что неполноценна, следовательно, мысли и отношение к окружающим, к жизни вообще будут соответствующими, тут и гадать нечего. Не дай бог, если до ее уровня опустится и Рано. Это было бы самым большим несчастьем для Наргизы Юлдашевны. Она так лелеет дочь, так заботится о ней и так мечтает, чтобы та взяла у жизни все, что не смогла мать по своей глупости, выйдя замуж за ее отца.
Наргиза Юлдашевна, несомненно, в девушках была хорошенькой, умной и общительной. В институте за ней ухаживали красивые парни. Но все они были из других областей, увезут, думала она, на край света, появятся дети, а потом и не вырвешься оттуда. Такая перспектива ее не устраивала, поэтому она и вышла за земляка. А он оказался не таким, каким ей представлялся настоящий муж. К слову, Наргиза Юлдашевна до сих пор была привлекательна, но сердце ее было озлобленным, что напрочь отметало ее суждения о гармонии внешности и души. Но, к сожаленью, она этого не знала. Бывает так, и тут ничего не поделаешь.
«Останется на второй год, — думала она о Гузаль, — гордость не позволит снова идти в школу. Пойдет в ПТУ или ученицей в ателье. А Рано продолжит учебу. Тогда Гузаль и отстанет от нее, не будет мотать душу своим присутствием». Эта цель была главной, и Наргиза Юлдашевна ради ее достижения готова идти до конца, напролом. Казалось, каждый миг дружбы дочери с Гузаль действует на Рано дурно. Постоянно находясь с ней, Рано теряет чувство красоты, а отсюда немного нужно, чтобы и самой превратиться в уродину.
Большая перемена — третья по счету. Продолжается двадцать минут. И к ней учителя готовятся. Те, у кого «окно» в расписании, заваривают чай в большой чайник, ставят на стол пиалы, блюда с конфетами, салфетки. Как только прозвенит звонок, из сумок и дипломатов вытаскиваются свертки со съестным и начинается предобеденное чаепитие. Как в любой организации. И разговоры, конечно. О том о сем, в зависимости от вкусов и наклонностей, но чаще о делах.
Наргиза Юлдашевна решила сегодня нарушить этот порядок. Она продумала все и с урока в учительскую примчалась первой. Расстелила газету на стол и выложила на нее гору пирожков с картошкой.
— Ого, Наргизахон, — произнес, улыбнувшись, вошедший следом учитель химии Сафар-тога. Он положил журнал и книги на стол, подвинув их к краю, взял стул у стены и поставил к столу. — Кажется, нынче попируем, а? Может, и коньячок на дне вашей сумки завалялся?
— Что вы, Сафар-ака, — ответила она, — вчера дети попросили испечь эти пирожки, а есть не стали, вот и…
— Мы перемолотим все, дорогая, не беспокойтесь, — мягко перебил ее химик, — дай бог, чтобы ваши дети почаще заказывали такие вещи и отказывались от них! — Он взял в руку пирожок и начал разглядывать его со всех сторон. — Глядите, какой он пышный. А поджарен как?! Золото! Точно на пляжах Золотых песков загорал. — Учитель много лет тому назад побывал по туристической путевке в Болгарии и при случае обязательно напоминал об этом. — А запах!.. В нем, мне кажется, все запахи кухни ресторана «Националь» собраны. Золотые у вас руки, коллега! С вашего позволения я съем этот пирожок.
— На здоровье, Сафар-ака, на здоровье, — произнесла Наргиза Юлдашевна, польщенная похвалой. Налила ему чая в пиалу. — Так вкуснее!
Учителя возвращались с уроков и почти каждый, увидев пирожки, восклицал «о-о-о!» и, потирая руки, подвигал стул. А во дворе шумела школа, голоса мальчишек и девчонок влетали в открытую форточку шумом восточного базара в воскресный день, напоминая своим наставникам, что лучшая пора человеческой жизни — это все-таки школьные годы. Когда за столом расселись все и кто-то завел разговор о весне, Наргиза Юлдашевна нашла повод подходящим и с возмущением произнесла:
— Вот-вот, Насыр-тога, вы утверждаете, что весна — пора, когда даже мертвые пробуждаются. У моей же ученицы Гузаль, кажется, происходит обратное, она становится бесчувственной, как стена.
— Возраст, Наргизахон, — усмехнулся тот, уплетая пирожок, — вспомните свои шестнадцать лет и весну… То-то! У восьмиклассниц, даже и помоложе их, наступает зрелость. Вы понимаете, о чем я? Пусть меня извинят женщины, но если откровенно… Для большинства ваших учениц сейчас объятия добрых молодцев где-нибудь в укромном месте куда предпочтительнее ста уроков литературы и трех сотен моего черчения. Может, Гузаль тоже принадлежит к числу таких? — Не услышав ответа, поинтересовался еще раз: — Так чем она прогневила вас?
— Мы всем классом слушали прекрасные стихи поэтов, — стала рассказывать она, — а все это проходит мимо ее ушей, мимо сознания, сидит, как истукан, уставившись в окно, за которым носился, брыкаясь, пестрый теленок. Разве не обидно? Так это меня задело, что я сорвалась и накричала на нее, стала бить линейкой по столу!
— Не принимайте близко к сердцу, Наргизахон, — сказал Сафар-ака. Он поблагодарил ее за угощение и встал у окна. — Влюбилась, наверно. Вот и размечталась. Пройдет. Гляньте, вон она сидит, отдельно от всех, на скамеечке, и вид у нее рассеянный. Точно — влюблена! Видать, грезит прекрасным Меджнуном.
— О чем вы? — не согласилась она. — Каждый сверчок знай свой шесток. Такая, простите, крокодилина и… Меджнун! Она сама по крайней мере должна же понимать это, а?!
— Я же не знаю, о ком она мечтает, — пожал плечами учитель, — просто высказал предположение, учитывая ее возраст. Может, тот, кого она избрала, в стократ уродливей самой Гузаль? Но он для нее все же Меджнун! Разве у вас было иначе, а?
