— Ох-ох! — первым пришел в себя старик. — Где мы находимся, добрые люди, скажите?

— В Солоновке.

— Сын-то жив?

— Жив, жив! И внук жив. Все целы.

Старик тяжело дышал, вспоминая ночь, проведенную под снегом.

— Далеко путь держали? — спросил Мокин.

— Под Белуху.

— Откуда?

— С Усть-Каменного. Сына из больницы домой везу. В солдатах служил! Да вот внучка на счастье, видать, бог послал. Сироту...

Боря с Геласием тоже очнулись.

— Батюшка, не пропали! — воскликнул Геласий, и на бледном лице великана Боря увидел радостную улыбку. — Доведется дома побывать, брата и матушку увидеть.

— Счастье ваше, что морозу сильного не было да снегу на вас навалило много, — сказал Мокин, — а то бы замерзли.

И Боря услышал удивительную вещь. Всего четверть версты до деревни они не доехали. Лошади стояли почти на самой дороге. А за весь вчерашний день только и сделали двадцать верст. Прав был осторожный хозяин. Надо было переждать вьюгу на заимке.

Весело потрескивали сухие дрова в печке. Старик Софронов попросил гусиного сала полечить примороженные щеки. Хозяйка принесла крынку из кладовой. Софронов намазал лицо себе и Геласию с Борей велел намазать. При такой беде гусиный жир — первое лекарство.

— Ну, Геласий, это за сироту мы спасенье от гибели получили. Не иначе. Об этом всегда должны помнить!

— Верно, батюшка!

— Смерть за спиной стояла!

Тут Мокин рассказал, как в позапрошлом году, вот точно так же, попали проезжие в пургу и у самой околицы замерзли. Откопали их, а они уже закоченели. Мороз тогда был здоровенный, да и одежонка у людей бедноватая... не перенесли.

И понял тут Боря, какой опасности они подвергались. Зажмурил он глаза, представил синих покойников, и страшно ему стало. А старик Софронов опять на Борю взглянул и снова сказал сыну:

— За сироту живы остались. Об этом, Геласий, всегда помнить должны!

— Не забуду, батюшка!

После пережитой опасности Софроновы решили передохнуть в Солоновке три дня. Старик лечил гусиным салом помороженное лицо, Геласий отогревал на теплой печке больные ребра, а Боря смотрел, как Мокин мастерил пчелиные улья.

Накануне отъезда вечером, перед сном, хозяин сказал старику Софронову:

— А может, еще переждете денек? Погостите?

— Спасибо! В дорогу пора.

Мокин помялся.

— В Еловке останавливаться будете?

— Как придется. Может, и заночуем.

— Мимо-то не поедете?

— Да как проедешь? Другой дороги нет.

— Артемия Ивановича Избышева не знаете там?

— Нет, не знаю, — ответил старик.

— Мне бы ему передать кой-что надо!

— Сделай милость. Если не шибко тяжелое, свезем.

— Не тяжелое. Кисет вот забыл он.

— Это можно! — согласился Софронов. — Сунь, Геласий, к себе.

Геласий убрал кисет и полез на печку, где уже лежал Боря.

— Спишь, Странник?

— Нет.

— Спи, голубь. Завтра рано вставать!

И великан ласково погладил мальчика по голове.

* * *

Вот и снова Софроновы с Борей в пути. Весело ржал Карий, крутя хвостом, скрипели полозья саней, и громко хлопал мохнатыми рукавицами старик:

— Но-но-но!.. Милые!

После пурги погода установилась хорошая. В синем небе сверкало яркое солнце, сахарной белизной сиял снег, а тишина в лесу стояла необыкновенная. Боря с восхищением смотрел на стройные пихты и ели, убегавшие назад. Щедро прикрыл дед-мороз хвойные ветки обильным снегом. А с каким старанием опушил он кудрявые березки и разукрасил придорожные кусты!

— Но-но... Милые!

Иногда навстречу попадались громадные возы с сеном. Тогда Софронов сворачивал в сторону, а Карий, завидев четвероногих собратьев, радостно ржал и еще веселее крутил хвостом.

— Откуда? — кричали встречные мужики, не останавливаясь.

— С Усть-Каменного!

В Еловку приехали на третий день, только темнеть стало. Старику указали избышевскую хату, и он подкатил кошеву к высоким новым воротам. В маленькое окно выглянуло бородатое лицо, и на двор вышла хозяйка в распахнутом полушубке.

— Переночевать дорожных людей пустите?

— Заезжайте!

Артемий Иваныч Избышев был дома. Сидя на низкой табуретке около печки, он ладил топорище. Курчавые золотистые стружки покрывали крашеный пол. Старик Софронов отыскал в темном углу образа и принялся размашисто креститься. Геласий, став рядом, последовал его примеру. Артемий Иваныч отложил топор в сторону, ожидая, когда гости кончат молитву.

— Добрый вечер хозяевам! — низко поклонился старик Софронов.

— Будьте при месте! Отдыхайте с дороги! — ответил Избышев. — Откуда и куда путь держите?

— С Усть-Каменного на Маралиху.

— С Усть-Каменного? — Артемий Иваныч погладил бороду, в нерешительности берясь за топорище.

— От Мокина из Солоновки вам посылочка! — вставил Геласий свое слово, вытаскивая из кармана кисет.

Избышев заметно оживился и поднялся с табуретки.

— Ну-ка, поглядим, что за посылочка.

Артемий Иваныч взял кисет, торопливо развязал его и высыпал на стол горох.

— Спасибо Мокину! — сказал он, пристально разглядывая горошины. — Не забыл про мой кисет. А я-то заждался. Беспокоиться стал.

— Никак, горох садить хочешь, Артемий Иваныч? — несколько подивился старик Софронов странной посылке Мокина.

— Хочу! — сверкнул глазами Избышев и добавил, хитро подмигивая:

— Горох этот не простой, а особенный!

Софроновы подивились на чудака Избышева, и Боря подумал: «Горох как горох!»

Хозяйка накрыла стол и пригласила обогреться с дороги чаем. Сел Боря рядом с Геласием, медом ватрушку намазал, а Избышев с Софроновым разговор завел:

— Ну, как в Усть-Каменном? Ничего не слышно?

— Это насчет чего?

— Да так... насчет всего. Рады люди-то? Или как? Думают?

— Чему радоваться?

— Как чему? Власти новой. Верховному правителю... адмиралу Колчаку.

— Не спрашивал.

— Ну, а насчет восстания? Что говорят?

— Какого восстания?

— В Омске, перед рождеством, под Новый год, сказывали, рабочего народу перебили без счету... тыщи!

— Верно, верно! — подтвердил Геласий. — Был такой слух в Усть-Каменогорске. В больницу люди приходили, сказывали.

Софронов недовольно покачал головой.

— Зря крутятся! Жили б спокойно. Чего там на рожон-то лезть.

— А как же жить! — сердито воскликнул Избышев. — Совсем война мужиков разорила, а тут снова коней для войска забирают. Воюем, воюем, а против кого воюем — и сами не знаем. У меня мерина вчера записали, а мне этот мерин дороже всего на свете. Я наживал его.

— Недоволен народ властью! — подтвердил Геласий, наливая чай в блюдечко. — Шибко недоволен. В больнице лежал — и то приметил по разговорам.

— Власть эта неправильная, не наша, — горячо заговорил Артемий Иваныч. — А нам нужна такая власть, чтоб сам народ был хозяин.

— А по-моему, лучше, если б совсем власти не было никакой, — твердо сказал старик Софронов. — Живем мы далеко, на краю света, не мешаем никому, и нам не мешай. Ни белых, ни красных, ни черных — никаких нам не надо!

Долго тянулась беседа за чаем. Усталый Боря заклевал носом. Очнулся он, когда хозяйка убрала со стола посуду, а Геласий расстелил кошму у печки. Но старик Софронов с хозяином никак не могли договориться.

— Погоди, не то летом запоешь, Анкудин Степаныч! — кричал Избышев, размахивая длинными руками. — Не думай, что ты далеко забрался. И в твою берлогу гости придут, и твоих пчелок потревожат! Сегодня у тебя на войну коня возьмут, завтра телегу запишут, а послезавтра скажут: сына подавай... Да-да! Сына подай, скажут. Сына!

— Ну, это врешь! Сына я теперь не дам! — погрозил пальцем Софронов.

— Силком возьмут, Анкудин Степаныч!

— Не дам!

— Возьмут. Никуда не денешься!

— Не возьмут! В горах места хватит!

— A-а... Тогда не спорю! — развел руками Избышев. — Горы спасут, это верно. Правильное твое слово. Все наше спасение в горах да... в горохе.