– Гриша, я ничего не понимаю в красоте. Ну, пусть меня осуждает за что хочет, пусть судит мои поступки, но зачем так писать в соцсетях обо мне: «…фальшивая, неотёсанная, необразованная, врунишка, лгунья, зараза, сама ничего придумать не может. Пишет свои «ненастоящие дрёмы», даже названия городов не знает и фамилии путает – учёных, схоластиков, поэтов, композиторов…»
– Это чистой воды оговоры. Паранойя. Так бывает у нервных особ: им кажется, что их преследуют, что за ними гонятся, что на них хотят быть похожими. Они даже в разности находят сходство. И таким бесполезно объяснять, что это – иное! Что тема жизни, это не тема смерти, тема любви, не тема ненависти. Радость – это не горе, счастье – это не беда. Бесполезно доказывать. Плюнь. Обычно те, кто сам вор, тот упрекает другого в воровстве, кто подражает, тот упрекает в подражательстве. Кто завидует, упрекает другого в зависти.
– От меня скоро всё общество отвернётся!
– Одно общество отвернётся, другое повернётся. Обществ много. Тем более, что сейчас многие дружат виртуально, а на самом деле у них и друзей-то нет настоящих. И, вообще, это не дружба, если кто-то отвернётся. Это так…знакомство. Забудь. Плюнь и разотри.
Пульхерия любила музыку. Этот неистовый Бах, этот коленопреклонённый Шопен…город Вена…Австрия. Музыка летает коршуном, кружится, отщипывает кусок души. Пульхерия, как заворожённая слушала эти всепоглощающие звуки. Григорий был рядом. Им удалось вырваться на пару дней в отпуск. Детей Пульхерия оставила с мамой. Музыку можно было слушать бесконечно, на самом деле музыка – это тишина, это то, что разрывают звуки, это то, что катится в огненной колеснице. Обычно говорят, журчание ручья, пенье птиц, полёт облака, слушай, слушай. И Пульхерия глядела сквозь ресницы – она видела её, эту музыку. Это как дождь, что потоком, что по лицу, а затем обрушивается на крышу, тук-тук, обрушивается в сердце. Становится твоим пульсом, твоим желанием – спасти весь мир сразу. И ты часть этой гармонии, ты неистов, как мелодия. Ты учишься у природы – слушать, слышать. И вдруг то, что внутри тебя, тоже становится музыкой. Говорят, что человек улавливает лишь определённую частоту, но если бы можно было услышать то, что внутри: шум работающей крови, всасывание пищи, шевеленье плода внутри тебя, журчание связок, работу костной ткани. Человек со временем научился через слова и мелодию флейты или дудочки выражать свои эмоции. Гортанная песня, состоящая из слов, из звуков, приплясов, взмахов рук была первой музыкой, созданной самим человеком. И первое, что захотел человек – спеть об огромной любви. Или, скорее всего, спеть колыбельную ребёнку, чтобы он заснул, и этот перворебёнок был Грит. Ему все песни! Все мелодии! И танцы! Ибо какая же музыка без тела, без человеческого дыхания, без его тепла? Можно было прищёлкивать пальцами, отбивать такт каблуками, бить в барабан.
О, этот натянутый на обруч бычий пузырь. О, громче, ритмичней! Бум-бум! А затем похлопывание в ладоши, удары в бубен, мощный хищный флейтовый звук! Если бы человек не писал слов, не говорил фраз, не читал книг, то он бы играл в оркестре. В огромном космическом зале. И если бы у человека не было связок и голоса. Он бы говорил музыкой, излагал свои мысли, клался, божился, плакал, падал в ноги. Ну, хочешь, я паду тебе под ноги, хочешь подол платья целовать стану? Хочешь просто так ни за что? Ибо стою на вершине, на красной горке, на Голгофе своей. Но не ты меня распнёшь, не ты! Тебя для этого надо сначала пойти в Мекку, снова озолотиться талантом. Ибо просто склад в рифму, да притопы твои – это не музыка. Это просто стихоплетство по инерции. И мёд Одина надо добыть заново, свой мёд, хватит брать мой да причмокивать! А зачем все, что мною продумано-прочувствованно-спето, ты переделал, а? Хотел сделать больнее мне. А накось выкуси, я ж знаю, эти глупые замашки капризного дитяти. Что ножкой притоптывает: моё, моё, моё! Мне, мне, мне! Вот из этих моё-мне возникли погребальные звуки. Это пришло горе, хоронить пора настала, хотя впрочем, гробик пуст, хоронить пустоту ещё никому не доводилось. Пришли молодые, они более дерзкие, они рэп читают, оперетку твою не слушают. А вот на панихиду пришли все! Ибо это – ритуал. Куда же от него деваться? Существует в психиатрии особый отдел музыкотерапии. С помощью нее можно воздействовать даже на расшатанное здоровье человека. У тебя плохое здоровье, лечим с помощью музыки! У тебя кора головного мозга воспалилась – пожалуйста, репчик прочитаю! Музыка частично, а порой и полностью, передает слушателям настроение исполнителя. Ее нужно выбирать, так как существует позитивная музыка, а бывает и содержащая в себе много агрессии. Музыка способна очищать наш рассудок, также может наполнять яростью, тревогой, и, о, глупостью. Отчего бы нет? Поэтому Пульхерия написала брошюру о музыкотерапии. О музыко-лечении. О музыко-расслаблении. И музыко-очищении.
Пенье птиц можно сочетать с эмоциями. И Пульхерия каждое утро ходила записывать на диктофон птичье пенье, чириканье, карканье, попискивание…
Музыка доносилась даже из-под земли. Особенно, это было чётко у дома номер тринадцать по улице Чернышевского. Говорят, там был бой когда-то. И много наших полегло, но не пропустили они врага, все полегли. И с тех пор слышится музыка оттуда. Музыка вечности. Поэтому Пульхерия ходила сюда, чтобы подкормить их своей памятью.
– И ещё, и ещё, – сетовала Пульхерия Григорию, – меня обвиняют за хорошую память. За цепкий ум и быструю реакцию. Я – азартный человек…
– Повторяю, любимая! – голос у Григория стал строже. – Пусть все обвинения будут на совести обвинителей. Ты тоже можешь сказать, что этот «Один хороший знакомый» похож на бомжа, одевается, как попало, безвкусно, вся одежда на нём висит, как на пугало огородном. Стрижётся, как будто только что из психушки сбежал и, вообще, похож на дурака. У нас такая же во дворе бегала, всё иголки да булавки собирала. Но ты же не опускаешься до таких слов. Ты слишком интеллигентна, Пулька!
– Ой, Гриша, а ты мне только что в любви объяснился!
Это была настоящая любовь. Пульхерия поглаживала тонкими пальцами руки Григория. Лунный свет, как сок лунной сонаты тёк сквозь простынь, сквозь воздух. Сквозь солнце.
– Я ушёл от жены…мы можем жить в квартире моей мамы…мы можем быть вместе…мы можем!
И музыка текла и текла сквозь. О, этот неистовый как коршун Бах нависающий над миром!
И даже смешно, о, как можно это утверждать, что статьи Пульхерии публиковали за подарки! За эти ничтожные коробки конфет и чинарик коньяка. Иди, попробуй опубликуйся за стопку водки и кусок конфеты! А может, за червяка земляного публиковали, за яйцо добытое из гнезда перепёлки, за кукушкин лён, за букет полевых ромах? Чего уж там. Ври дальше. А тебя за что публикуют? За написанную льстивую рецензию, сляпанный кое-как отзыв? За штамповку, агитку, за грубо сделанную аннотацию. Всё это гробик для пустоты. А тут ещё Чайка откуда ни возьмись – голодная птица явилась, видимо, тоже червяка хочет съесть да водой из грязной лужи запить? И всё это подделка под искусство, под чувство.
Да, чувство было, картина рисовалась. Но, увы, увы…художник утратил – нет не руки, не кисти растерял, не краски, даже не мольберт, а нечто большее – внутреннее, исконное, поистёрся, поисписался. Вот об этом песнь моя. Лишь одна сухая мастеровитость да желание рифмовать, зуд в пальцах. Но на этом далеко не уедешь. Все рифмуют, у всех зуд. У всех чешется. И слово «ручки» – это авторучки. Запомни, жираф мой! Если захочу, тоже найду кучу неточностей, не состыковок, повторов, банальностей, затрапезных, заезженных фраз. И дело не в повторе, а в том, что путь у всех разный. Не у всех сразу получается вскочить на олимп, не всем открывается! Но если открылось, так и закрыться может тоже. «Всё, лавочка заперта! Стучи, не стучи, хоть лоб разбей, жирафью шею сломай. Нетути!»
Могу дать совет! Музыку послушай…
