Литмир - Электронная Библиотека

2.

Хотя в Соцгороде многое, что по-другому. Аккуратные открытые дворы, клумбы. И главное много домов построенных в прошлом веке. Сталинки. Идти по широкой улице, под солнцем, о, это небо – мягкой волной над тобою, его можно ощущать дыханием. И не случайно, что Пульхерия Васильевна получила эсемеску с незнакомого номера. Для Соцгорода – обычное дело. Ибо сюда тоже докатились волны коммерции. Каждый день нам звонят бесперебойно рекламные компании, продавцы, навязывающие свой товар, фирмы, продающие свои услуги, салоны красоты и медицинские центры. Сначала Пульхерия не хотела читать это, сообщение, но затем, вернувшись домой после неудачной сделки, пообедав, женщина прилегла отдохнуть и всё-таки решила прочесть, ибо любопытство взяло верх.

Эсэмэска была прелюбопытнейшая. У Пульхерия даже пересохло в горле. Она привстала с дивана, нащупала ногами тапочки, зачем-то надела их и ринулась на кухню за очками, чтобы получше разглядеть текст. С некоторых пор после сорока пяти лет у Пульхерии Васильевны стало ухудшаться зрение, поэтому приходилось щуриться, вглядываться. Но Пульхерия «берегла лицо», лишние морщины были ни к чему!

Пульхерия прочла весь текст, у неё затряслись руки. Задрожали мелко пальцы, испарина обожгла лоб. А щёки! Щёки залились румянцем то ли от стыда, то ли от трепета и ликования. И эта слова…эти фразы… они словно серебряные, Пульхерия повертела телефон в руках – не заблестели ли пальцы, не осыпалась ли пыльца слов на кожу? Не эсэмэска, а сплошные ягоды, сладкие и сочные.

«Милая моя, девочка, деточка, зайка, комочек мой пушистый…решил написать тебе. Точнее, я всегда мечтал это сделать, но не решался потревожить тебя, моя суженая, моя ненаглядная, любовь всей моей жизни. Да что там жизни! Всей моей сути существования! Помню твои горячие губы, твои руки лебяжьи…О. как они обнимали меня, как тянулись ко мне, как гладили моё тело…помню распахнутость коленей твоих, помню запах, помню всю тебя – нежную, голую, словно смесь творога с мёдом в руках моих. Помню, твой трепет, как рыбка ты в моих объятьях трепещешь…Позвони, если сможешь, если ты уже не замужем. Я так и не женился. Точнее был не один, был с другой, но овдовел. Твой Мишка косолапый…»

Номер телефона был незнакомый. Или забытый. Или просто стёртый за ненадобностью. Да это естественно! Столько лет прошло…времён…

Но кто он этот Мишка косолапый?

Нет, Пульхерия не была женщиной ветреной, но на протяжении всей её жизни у Пульхерии были романы, также были лёгкие романчики и пара случайных встреч. Но не более.

Теперь надо вспомнить, кого она называла Мишкой косолапым? Да многих! Даже детей гуляющих во дворе дома. Юношу, которого просила передать деньги кондуктору на билет, сотрудника на работе:

–Эй, Мишутка, Ёжик, Зайчик, мне вон тот договор передай, пожалуйста.

Или:

– Сынок. Ёжик, Зайчик, Котик, сходи в магазин за хлебом…

Или бывшему мужу:

– Птенчик, Васик, Котик…

Пульхерия, вообще, так разговаривала. У неё всегда был вкрадчивый тон, ласковые нотки в голосе. Психолог, к которому Пульхерия ходила на сеансы, всегда ей советовал: говорить с людьми надо кротко, нежно, чтобы достичь своих целей, и улыбку, улыбку надо тянуть, как пальцы в балете. Тогда у Пульхерия случился кризис, просто жить не хотелось, муж вдруг заявил: ухожу к другой, Пульхерия вскочила на подоконник, угрожая, что спрыгнет с пятого этажа. Затем долго посещала психолога, слушала простые увещевания, какие-то успокаивающе банальные слова, что надо желать малого, тогда большее придёт само собой.

И тут воспоминания посыпались, словно сами собой вперемежку с событиями, происходящими в жизни Пульхерии Васильевны – Пули, Пульки, Ветули…

В Соцгороде, если гулять долго, то можно набрести на сборище народа, ибо на площадке часто проходят концерты…

«ГРИТ»

Дети – мирные существа с рождения.

И у них уста сахарные. Молочные.

Лишь такие уста глаголют истину.

Ой, какой он хорошенький младенец, пальчики – крохотные, на них ногти лаковые. Пяточки – абрикосовые. И он пытается что-то произнести. Надо уметь понимать язык младенцев. Эти

плачи – розовые, бархатные, настойчивые, требовательные. Особенно первый крик, первый вдох, первый плач.

От него всё исходит – вся правда! Человек растёт, а уста его всё того же размера. Уста не меняют форму, если родился – губы бантиком, так и проживёшь до старости с таким ртом. Если верхняя губа припухлая, а нижняя розовее верхней, то это навсегда. Уста младенца – вот что главное в нас!

Помню большую предродовую палату. Помню женщин с огромными животами, помню их лбы в испарине, помню крики душераздирающие. И ничего не меняется в мире: кричащие женщины, рождающиеся малыши.

Никогда не забуду плакат в коридоре: женщина, держащая на руках весь шар земной. Он мне снился потом долго, словно впаялся в меня, врос. И у него тоже были уста – уста младенца, говорящего истину. Извергающую её. Эти уста где-то между экватором и Гренландией.

«РАСТУТ СЛОВА ИЗ ГОРЯЩИХ ГЕРОЕВ…»

Пой.

Пою.

Мы поём.

Песнь – это жизнь. Приложи ухо к земле – услышишь песню. Иногда я приношу им, поющим под землёй, что-нибудь вкусное: вино, сыр, хлеб.

Сегодня принесла бутерброды с «янтарным» и «российским».

Говорят, возле тринадцатого дома, внизу, где овраг, был отчаянный бой.

Война…

Много войны.

Очень много.

Поэтому – худой мир лучше хорошей войны.

Сегодня мне войнее.

Любимые, родные, золотые! Как не упасть в войну, как в неё не впасть. Как не стать ею. Человек сам по себе – поле сражения. Дьявола и Бога. Война извне. Война девяностых. Война Великая. Война Гражданская.

Война Человеческая.

Гибель, гибель, гибель.

Хуже умереть, когда ты жив. Вот ходит такой кокон – руки, ноги, голова. Ест. Пьёт. Вкусное пирожное заказывает в кафе. На сцену выбегает, стихи выкрикивает. Именно выкрикивает.

Была вчера: слушала. Такое впечатление, что на меня наорали. Ни за что. Один мой хороший знакомый вышел на сцену, громко декламируя, размахивая руками. А мне показалось, что меня просто обругали. Облаяли. Стихи надо читать по-другому. Ну, ты же их писал, не ругаясь, не вопя, не крича, не рвя на голове волосы. Я пишу, а слёзы закипают, к горлу подступают, рыдания волнами ходят. Стихи – это мир. Перемирие. Не обязательно дружить, секреты доверять друг другу. А молча обнимемся и всё. Рыбка моя Линдовская, Чаглавская, уклейка! Бока золочёные, серебристые, голова пучеглазая.

Давай, а? Давай!

Вообще, я мало ссорюсь. С соседями, с продавцами в магазине, со знакомыми, с поэтами, художниками. Потому что в Соцгороде это не положено. Не от того, что закон написан или декламация какая, просто так никто не делает. Поэтому!

Будем вместе ходить к тринадцатому дому. Там черёмуха! Лепестки роняет. И мы покормим их, поющих под землёй. Ты приложишь, как я голову к земле, приклонишь. И услышишь – душераздирающую песнь:

«…И пала я тогда на землю, которую целовать, и воскричала: где чаровники твои, кудесники, обавницы, берегини? Неужто они обнулились, обрезжились все в слова,

не с красной теперь строки, не с золотой, не с синей?

Где вы волхвы мои, сказители, урочники, древопочитатели, тали?

к какой такой звезде неведомой припали во смутных временах?

В солярисах каких, в провальных льнах, скрижалях, и пала я тогда на землю всю в снегах!

К чему страданья все – Венериным артритом отрубленных кистей к чему болеть? Их нет.

Всё сведено к нулю – все оси, все орбиты. Но отчего болит так, где пряник сладкий, плеть? Всяк светлый дух теперь с ощипанною шёрсткой, всяк тёмный дух теперь ощерился. Всё – ноль. Как побеждать теперь? Щепоть нас, капля, горстка, всех сгибших, всех атлантов, бореев – слева боль.

Голь выжженная, голь!

2
{"b":"818635","o":1}