Салтыков-Щедрин М. Е., Помпадуры и помпадурши, 1874

– Сказывал мужик-то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, 20 дён возили, не свозили всех, мертвых-то. Волкòв этих чтò, говорит…

Лев Толстой.

Феликс, так спать хочется! Пульхерия только что пришла уставшая, дел много, а ты вдруг опять со своими сообщениями о том, как скучаешь. У тебя жена, иди к ней. Ложись рядом. Спи! Считаю до трёх.

Раз.

Но ведь сказку-то надо дослушать! Про волка, где не ложися на бочок…

Слушай:

Пульхерия считала, что её воспитал лес. Рядом с Соцгородом был посёлок Дачный, куда в детстве Пульхерию отвозили родители на каникулы к бабушке. Высокая гора и лужайка внизу, всё это было предметами игр для девочки, можно было разговаривать с фиалками, дружить с деревьями, пить воду из ручья. Это было летом. Зимой Пульхерия иногда навещала бабушку, для этого надо было пройти три-четыре километра пешком по насыпи, затем свернуть под мостик и подняться на гору. Один раз она услышала лёгкое поскуливание. Это было по весне, в конце марта.

– Наверно, щенок, – подумала Пульхерия, следуя по талой дороге, обходя лужи, то и дело проваливаясь в грязь. В сапоги уже набралось много воды, но Пульхерия упрямо шла до первого прогретого солнцем пригорка. Там можно было присесть на свежую ярко-зелёную поросль, снять сапоги и немного просушиться. Так сказать, промокнуть воду о траву. Зубчики мать-и-мачехи цеплялись за одежду. Скулёж в зарослях густых деревьев продолжался. Пульхерия сначала решила пройти мимо, скорее всего, это бесхозные собаки нарожали щенков да и убежали за пропитанием в город. Вернутся, накормят. Но писк становился всё упрямее, сердце у девочки сжалось, и она шагнула в кусты.

…он был серым, пушистым, зеленоглазым. Скорее всего, ему даже месяца не было, такой он был неуклюжий и коротколапый этот щенок. Он запутался в каких-то верёвках, нитках, тряпках и был весь в соломе. На одну лапку так крепко примотался клок верёвки, что было понятно: щенок сам не выпутается. Пульхерия огляделась вокруг: нет ли поблизости бродячей злой мамаши этого щенка.

– Иди, иди сюда, Крепыш, – девочка достала из сумки маникюрные ножницы и перерезала верёвку, освобождая лапку. Кровь сочилась откуда-то из ободранной серой шкурки.

Крепыш присел в траву, продолжая настойчиво попискивать. Пульхерия протянула ему кусок сосиски. Крохотный такой розовый колбасный кусочек. Крепыш впился в него пустым, полубеззубым ртом.

– Где же твои родители, братья, сёстры, семья?

Вокруг ни души.

Странно.

Пульхерия взяла на руки пушистый комочек, положила его за пазуху, решив, что отнесет пока Крепыша бабушке, а там разберётся.

– Ты с ума сошла? Чегой-то я буду с ним делать? Вечно подбираш всякую небыль. То грача с поломанным крылом, то чайку, то кота, то белку.

Крепыша пришлось кормить из молочной бутылки через соску.

Через месяц стало понятно: это не щенок. Точнее, это щенок, но не собачий. Бабушка рассказала, что по весне лазили браконьеры, стреляли по пьяни во всех, кого не лень. Говорят, застрелили волчицу, пару оленей, белок настреляли невидимо и, слыхать, якобы на одного из стреляющих, набросилась рысь. Бабушка подрабатывала в местном медпункте, видела, как мужик приходил с разодранной головой.

– Чегой-то не всю голову-то рысь яму не отхрендила? Такому дураку мозг не нужен.

Пульхерия жалела Крепыша, понимая, что его надо будет вернуть в лес…

Прошло около года после чудесного спасения несмышлёныша, а Васильевы никак не могли расстаться с Крепышом. Он вёл себя, как настоящий охранник, сидел в будке, на цепи тявкал, даже научился вилять хвостом. Так слегка, чуть вяленько, но с чувством.

Несколько раз Крепыш сам срывался с цепи и убегал, но затем возвращался с виноватым видом. Но вот тут-то и начались неприятности, как в рассказе про «Волка». Крепыш придушил у соседей кур и покусал поросёнка. Бабушка долго извинялась, говорила, что возместит ущерб. Но откуда у старухи деньги? Пенсия и небольшая подработка. Чего с неё взять. Бабушка поклялась, что отведёт в лес Крепыша.

И вот идут они, обе ревут чуть ли в голос. Пульхерия держит Крепыша на поводке, бабушка, рыдая, бредёт позади. Весь лес тоже ходуном ходит с горя, травы никнут, цветы вянут. Словом, горе горькое.

Расцепила Пульхерия карабин застёжки, обняла Крепыша и сказала: Беги!

Вы когда-нибудь прощались с тем, кого любите? С тем, кто ваш друг? С тем, кто дороже всех на свете?

Крепыш присел. Осторожно обнюхался. Повёл глазами вправо, влево. Словно кокетничал.

– Ишь, ты ещё и театральничает! – вздохнула бабушка. – В клуб ходить не надо, тут такой Шакспир!

– Шекспир, бабушка.

– А один чёрт. Всё равно тоскливо. Словно Данте повесился.

Крепыш медленно рванул в чащу. Кусты, как занавес раздвинулись. И снова сдвинулись. Вот тебе и театр!

Несколько раз Пульхерия замечала, что зимой, когда шла наведать бабушку, то лекарство отнести, то продукты, то ещё по каким делам, то словно кто-то ярдом крадётся, примерно так в десяти-двадцати метрах в деревьях, в густом ольшанике. А уж про весну, что и говорить, ну точно, кто-то оберегал Пульхерию.

– Уж не Крепыш ли?

– Может, он…

Вот-вот, а вы говорите – волк это зверь, хищник, блудь, стервятник, перевертыш…

Сами вы – хрен знает кто, оборотни сраные.

Крепыш, Крепыш! Я люблю тебя! И детей Пульхерии тоже кто-то оберегал, когда те далёко от дома уходили, замечтавшись, загулявшись. И внуков тоже!

Крепыш мой! Любимый, замечательный! зелёноглазы-ый! Хоть бы разочек увидеть тебя, обнять, прижаться к твоей серой шерсти, ощутить горячее дыхание и шершавый язык твой на щеке!

ВТОРАЯ СКАЗКА. Волчьи ЯГОДЫ.

Говорят, их отвар помогает врагов отваживать. Надо набрать этих ягод, сварить, как компот в кастрюле, остудить и к дому нечестивца пойти в глухую волчью ночь. Трижды вылить отвар на крыльцо гадины, побрызгать в окна, и всё – отвалит вражина на все времена! И забудет: кто ты такая, сколько тебе лет, чего ты сделала или не сделала. Наоборот, начнёт уважать, в ноги кланяться, молитвы возносить. И от старых убеждений отречётся.

– Что? это я говорил, что Пульхерия плохая, негодная, не самостоятельная, слезоточивая, вредная? Что? Как я могла обвинить невинную? Она же сама ангелица, сама птица царская, дева дивная, сама пророчица и спасительница. Намедни у церкви нищим подавала. Вчерась молодым помогала. Старикам хлеб раздает. Больным пищу развозит. Волонтёрит вовсю! Да ещё в приют для бездомных вещи передает. Собак обездоленных кормит, кошек бродячих. Птицам кормушки ладит, зимой снегирей кормит. Деток малых в приюте навещает. Пульхерия – сама прелесть и чистота небесная. Душа-ангелица, матушка, раскрасавица! Волосы каштановые, кудрявые, чёлка хорошо уложена, коса прибрана, одевается чисто, модно, аккуратно, рукавицы сама вяжет, платья сама кроит. А зимой по вечерам картины вышивает, на пианино играет. Заслушаешься! ой, ой…эти звуки волшебные… а как пишет-то, пишет, что ни образ – самый свежий, что ни мысль – новизна, что ни рассказ – открытие. Нобеля ей! В студию! Хороша!

А потом обидчик забудется, и вновь давай грязью кидаться, да ещё ворота мажет дёгтем синим, зловонным.

И чё?

А ни чё.

Снова волчью ягоду Пульхерия заваривает и опять на порог обидчику льёт. Тот опять хаять перестаёт, в затылке лысом чешет.

– Что? Что? Нет, Пульхерия в церкву справно ходит, у икон молится, причащается, святую воду в бутылки наливает, бедным помогает. И крестится, молится…сам видел, рядом был. Так она моя подружка лучшая! Я же не могу про неё плохо баять. Иначе язык отвалится, инфаркт схватит, половина тела онемеет. И буду я в памперсах лежать и писаться под себя. А рот скривится мой, уж точно ничего худого не брякну! И никакого волка-оборотня я знать не знаю. И чушь такую писать-не писал, даже в мыслях не было. Иначе – разрази меня гром!

И тут бах! Небо на двое разваливается, и ангелица вылетает и спасает обидчика: