Второй Светлый был не только самым темным, но и самым узким переулком, а его еще больше обузили, как только там начали строить свои Новые Черемушки.

И надо же было тому случиться, что двое командированных к нам товарищей почти в одно время вступили во Второй Светлый переулок— Иван Петрович Кукушкин со стороны Первой Чистой, а Петг> Иванович Петухов — с Третьей Лучистой.

Не успели они сделать и нескольких шагов, как их поглотила кромешная тьма. С чем бы сравнить ее, эту тьму? Во Втором Светлом было темно, скажем, ну, как в пирамиде фараона Хеопса или Тутанхамона… надцатого. (Какого точно не знаю, боюсь соврать, а под рукой нет личных дел фараонов с их анкетами.)

Кукушкин и Петухов медленно продвигались впотьмах по деревянному настилу, прижимаясь вплотную к заборам строительных лесов.

Была глухая осенняя пора, лил ничем не сдерживаемый дождь, именуемый для успокоения человечества кратковременными осадками.

Еще школьные задачники по арифметике справедливо заметили: путешественники, вышедшие из разных пунктов А и Б, рано или поздно встретятся в пункте В. Для Петухова и Кукушкина таким пунктом В был центр Второго Светлого переулка. Как и следовало ожидать, они здесь и встретились, точнее, столкнулись лбами. Будучи мужчинами дородными, они при столкновении нанесли друг другу довольно чувствительные ушибы местного значения.

— Куда прешь? — взвыл от боли Кукушкин.

— А у тебя что, глаза повылазили? — отпарировал Петухов.

— Какое хамство! — еще пуще распалился Кукушкин.

— От хама слышу! — не остался в долгу Петухов.

— Я еще виноват! Вот свинья! — И, чтобы убедиться в том, что перед ним и впрямь свинья, которая только случайно затесалась в человеческое общество, Кукушкин щелкнул зажигалкой-пистолетом. Под порывистым ветром огонек тут же погас. Но молниеносная вспышка совершила чудо. Вместо того, чтобы ринуться на грубияна. Кукушкин бросился его обнимать:

— Петушок?! Ты ли?

— Какой я тебе Петушок? — отстранил Кукушкина Петухов.

— Не узнал? Да я Кукушкин! Вместе учились… — Кукушкин еще раз щелкнул пистолетом-зажигалкой, осветив свое блинообразное лицо. — Неужели забыл, как мы…

— Кукушка? Это ты — искренне обрадовался Петухов, ощупывая в темноте громоздкие габариты своего друга детства. — Ну и вымахал!..

— А ты, чувствую, тоже сверх всяких нормативов. Небось, за сто кило тянешь?

— И не спрашивай!.. Ну и встреча! Настоящее кино!

Если бы не проливной дождь, не слепая темень, однокашники тут же, в переулке, провели бы вечер воспоминаний, но… Но вместо того, чтобы вспоминать дела давно минувших дней, они рассыпались друг перед другом в извинениях.

— Ты уж меня, слона, извини… — расчувствовался Петухов.

— Нет, ты меня извини, — настаивал Кукушкин, — это я, как слон, навалился…

— И не смей возражать! Со мною не впервые… Пру напролом, как бегемот…

— Ладно, ладно, не будем ссориться. Если тебе так уж хочется, считай себя бегемотом.

— Да я в переносном смысле. А ты рад стараться; сразу грубить: «Слон, бегемот!..» Сам ты бегемот!

— А я, если на то пошло, не в переносном, а в прямом смысле. Ты и есть бегемот, чистый бегемот! Больше того, носорог! И а институте таким был…

— Счастье твое, что спешу, не то сказал бы тебе по-русски, кто ты есть! — Петухов хотел вспомнить какое-то очень резкое и обидное русское слово, но в горячую минуту так ничего и не пришло а голову, и он поневоле ограничился стандартной угрозой: — Катись, пока цел!..

Кукушкин тоже не нашелся, что ответить, и оба покатились в разные стороны: один — на Первую Чистую, второй — на Третью Лучистую.

…Тем и закончилась эта роковая встреча. Друзья-однокашники после многолетней разлуки неожиданно встретились и так же неожиданно разошлись, как, говорится, в море корабли.

А кто виноват, спросите вы, в этой мрачной истории, происшедшей во Втором Светлом переулке между двумя городскими магистралями?

Расшалившиеся нервы? Необузданность характеров? Невоспитанность двух почтенных и уважаемых мужей с законченным высшим образованием? Или всему виной осенняя непогода?

Ничего подобного! Ни то, ни другое, ни третье! Виновников надо искать, как вы, наверное, уже догадались, среди наших коммунальников. Замени они вовремя разбитый фонарь в потемневшем Светлом переулке, встреча друзей, к их обоюдной радости и к нашему общему удовольствию, кончилась бы в другом месте и в другой обстановке. И я бы там «на троих» вино-пиво пил и поднял бы тост за здоровье и успехи наших коммунальников.

КАК СЕЙЧАС ПОМНЮ…

Вечер памяти писателя Валерия Григорьевича Доева (Козодоева) собрал многих почитателей его таланта. Все намеченные по плану ораторы сидят за столом президиума и, пока председательствующий произносит краткое вступительное слово, сохраняют приличествующее случаю строго-печальное выражение лица.

ВЕЛИКИЙ ПРОВИДЕЦ

Слово для воспоминания получает драматург Орест Рышкин. Легкой, прыгающей походкой он направляется к трибуне, обводит долгим оценивающим взглядом аудиторию и, встретив кого-то из знакомых, едва заметно кивает головой, и начинает речь, которую впоследствии будут изучать биографы и Козодоева и Рышкина.

— Яс удовольствием принял любезное приглашение выступить с воспоминаниями о незабвенном художнике слова Валерии Доеве.

Кое-кому мои воспоминания могут показаться малозначительными, но наш долг, долг всех, кто сталкивался с Валерием Григорьевичем, скрупулезно собирать бесценные детали его биографии и сохранить для потомков его яркий, впечатляющий портрет. Находясь благодаря своему огромному таланту на самой вершине Олимпа, Валерий Доев никогда не чурался скромных собратьев по перу, не считал зазорным на равных общаться с малыми мира сего.

Как сейчас помню, это было почти четверть века назад, я и не мечтал о литературном поприще. Положа руку на сердце, я стыдился своих наивных, буду, как на духу, откровенно-правдивым, стыдился беспомощно-слабых писаний. Я считал их детским лепетом, недостойным отвлекать чьего-либо авторитетного внимания. О Валерии Доеве, как о судье моих жалких творений, я не смел и мечтать. Но Валерий Григорьевич со свойственной всем большим людям чуткостью, даже не читая мои произведения, нутром почувствовал, что во мне что-то есть, и я с гордостью, без ложной скромности, могу воспроизвести этот исторический эпизод.

Как сейчас помню, Валерий Григорьевич тихо, я бы сказал, даже бесшумно вошел в зрительный зал оперного театра, где впервые по возобновлении шла опера величайшего композитора всех времен и народов Петра Ильича Чайковского «Евгений Онегин», созданная по мотивам одноименного бессмертного романа принадлежащего перу солнца нашей поэзии Александра Сергеевича Пушкина. Валерий Григорьевич вошел в зал и направился прямо ко мне. Мы с ним не были знакомы. Я-то знал, кто он, а он едва ли имел представление обо мне, скромном, начинающем литераторе. Затаив дыхание, я с нескрываемым волнением ждал, что будет дальше.

Характерным окающим голосом с характерной глуховатой хрипотцой, которая выдавала хроническую астму, которая впоследствии и погубила Доева, он попросил меня предъявить мой билет:

— Пройти в театр по старому билету?! — воскликнул он удивленно. — Надо очень любить искусство, чтобы пойти на такой риск!.. — И, пристально посмотрев на меня, добавил: — Вы далеко пойдете, молодой человек!

Валерий Григорьевич, который занял свое место в соответствии с директорской контрамаркой, оказался провидцем. С присущей ему щедростью он в тот вечер дал мне, бедному студенту, проникшему в театр по старому, использованному билету, путевку в жизнь, в искусство… Вскоре я написал пьесу «Фальшивый билет» и навсегда связал свою судьбу с театром. Я понял, что острые драматургические конфликты надо искать в жизни. Этого я не забуду до конца своих дней…