Проснулся лесовик, прочихался от едкого дыма и только тогда вспомнил всё, что приключилось с ним вчера. Верещащих от ужаса маленьких нагнал в два прыжка, успокоил как мог, достал им орехов и сухой черёмухи из потаённой глубины леса – конечно, не в бороде же припасы хранить! А потом, привычно уже примотав к себе обоих, помчался по ночному лесу на восход. А в полуразрушенную берлогу тут же вернулся мишка, поворчал малость, посетовал на смрадный дух да и захрапел… Хорошо ему!

«Только б не заснуть, – думал лясун. – Это хорошо, что зима скоро – остальные-то лешаки уже под землю давно провалились! Значит, не остановит никто… Только бы не заснуть».

Лес заканчивается, редеют сосны… Месяц на небе виднеется, но восход уже близко, ещё немного и рассветёт. И вот в предрассветной мгле показалась, наконец, продуваемая всеми ветрами узкая полоска незасеянного поля, разделявшего два леса. Там, в родном лесу, остались силы лясуна и его власть. Выходил из леса своего великаном могучим, под которым земля прогибалась. Шёл по полю волом тягловым, круто рогами вниз склоняясь. А в чужой лес маленькие его стариком дряхлым завели, под обе руки поддерживая.

Сели на поваленное дерево отдохнуть. Руки у старика трясутся, шарит он в бороде, найти что-то хочет. Да только до своего леса уже не дотянуться – нет теперь ни яблок, ни орехов. Только и нашлось, что две волчьи ягоды – одна побольше, другая поменьше.

Жалко лешему маленьких – сам ведь виноват! Ох, не надо было на силу свою надеяться, в лес чужой заходить. Куда они теперь, старый и малые, денутся? Видно, и правда придётся детям ягодок отведать…

Поманил их к себе леший, ягоды протягивает – берите, мол. Девочка потянулась уже было, да взять не успела – резко окликнул кто-то сзади. Глядь, а там фриц стоит! Молчит, только автоматным дулом показывает – хенде хох! Это значит, руки вверх поднять.

Маленькие и подняли, стоят, трясутся. И леший поднял. Высоко поднял, из последних сил потянул ветви к небу, корнями в землю прорастая… Тянется лесовик вширь и ввысь. Знает он, что морок ему не навести теперь, только одно и остаётся – самому деревом стать, маленьких заслонить.

Заверещал фриц от ужаса, глазам своим не верит – как это дерево в три обхвата вместо человека выросло в единый миг! Стоит, орёт себе что-то, а пошевелиться не может.

Наконец совладал с ногами и ну бежать от этого проклятого места, на ходу паля из автомата по морщинистому стволу…

Упал лесовик наземь, вздрогнул лес от тяжести вековой. Дети сидят рядом, по щекам его гладят, никуда не отходят.

– Дзядуля, мы цябе не кiнем. Мы да дохтара адвядзём цябе! Дохтар горкае пiтво дасьць. Дык ад яго адразу выздаравееш! Чуеш?[16]

Девочка лужицу нашла, слегка льдом уже подёрнувшуюся. Ладошки туда опустила, воды принесла лясуну:

– Пi, дзядуля![17]

Губы смочив, прислушался к своим ощущениям. Вроде жив… Ну а раз так, вставать надо. Иначе в сон провалишься!

И побрели они так – девочка лешего под левую руку держит, мальчик – под правую. От патрулей подалее держались, без троп, через самую чащу шли. Медленно шли, голодно. Однако ж ягоды волчьи леший выбросил, не на свою, а на человечью силу и чудо теперь надеясь.

И прав оказался. Вышли они к людям всё-таки! Ровнёхонько к первому снегу…

Впереди, чуть в низине, лежал городишко, а самый окраинный дом почти примыкал к лесу. Здесь не было чужаков, над избами безбоязненно клубился печной дым, кое-где мычали коровы, и слышались гудки далёких паровозов, обречённо идущих на восток.

Ясный закат обещал по-настоящему морозную ночь, и леший засыпал на ходу. Они стояли втроём на самом краю леса, держась за руки – ни дать ни взять дед с внучатами, такими же востроносыми и глазастыми, как и он сам, за хворостом собрался!

– Далей хадзiце самi[18], – прошелестел леший напоследок. Прикрыл глаза, скукожился, превращаясь в порыжевшую от времени сосновую шишку, незнамо как занесённую сюда, так далеко от родного леса, и затерялся среди чёрных почти опавших листьев и мухоморной трухи.

К дому, в котором уже горел вечерний свет, подошли с опаской. Как-то встретят их там?

На стук вышел вихрастый чернобородый мужчина. Из-за его спины любопытно выглядывала целая орава – целых пять глазастых ребятишек. Девочка уже собиралась что-то сказать, но тут внезапно смутилась и, потянув за собой брата, пошла прочь. Бородач, шикнув на загомонившую детвору, выбежал как был – босиком – и легко поднял обоих детей на руки. Так и зашёл с ними – девочка на одном плече, мальчик на другом. Дом обдал детей уже забытым теплом, запахами еды, каким-то чадом и паром.

Вечерять сели все вместе: бородач с маленькой и суетливой своей женой, пятеро их шумных детей и пришлые брат с сестрой. Ели споро – видно было, что живут здесь не очень-то сыто.

– Что будем делать с ними? – обратилась женщина к мужу на незнакомом гостям языке. – Чем прокормим?

– Ну, кормим же мы чем-то пятерых, – пожал плечами мужчина. – Значит, прокормим и семерых.

Женщина ласково погладила его по руке:

– Я иногда смотрю на тебя и думаю, что мне с тобой очень повезло… Какой ты у меня хороший… И как я могу – прости меня, дуру, – вечно ругать тебя за всякие пустяки? То вещи не убрал, то дров не наколол… Как будто сама не могу всё сделать! Как будто руки у меня от этого отвалятся! Да не отвалятся, они же казённые! – от недавней нежности в голосе не осталось и следа. Женщина кричала, поднимая руки к небу и призывая его – небо – в свидетели своей тяжкой доли: – Это ведь не эти руки на себе пятерых выносили! Не эти руки вагон дров перерубили! Ай ты горе моё, горе-злосчастье!

Брат и сестра замерли, во все глаза глядя на бушующую маленькую женщину. Остальные дети, давно, видимо, привыкшие к подобным сценам, не обращали на мать никакого внимания и доедали суп, так же весело гогоча и толкаясь.

Мальчик под столом схватился за руку сестры:

– Што яна гаворыць? Яны ж размаўляюць як фрыцы!

– Не, яны ня фрыцы. Дзядуля б нас тут не пакiнуў. Гэта нашы, свае, савецкiя![19] – шёпотом ответила девочка.

А женщина меж тем не унималась:

– Ну и что ты за театр мне тут устроил? Что ты хватаешься за сердце? Гирш! Ответь мне сейчас же! Ну что ты молчишь? Тебе плохо? О, милый мой! Что с тобой? Посмотрите, люди, до чего довела эта проклятая жизнь моего бедного мужа! Ну успокойся, успокойся! Тебе нельзя волноваться, у тебя ведь сердце, – и она поспешила обнять мужа. – Одна я тебя всегда буду жалеть, понимать и любить!

Бородач нежно поцеловал жену, незаметно улыбнулся и подмигнул очумевшим от происходящего за столом гостям.

От слабости мальчик не мог идти. Тогда печальная и тихая жена Гирша подняла его на руки, и они пошли дальше в толпе таких же тихих мужчин, женщин и детей. Они шли куда-то в гору, и хотя все понимали, что идти туда вовсе не стоит, никто не пытался свернуть с дороги. Некуда было сворачивать – по обе стороны то тут, то там стояли автоматчики, и рвались с цепей, заливаясь злым лаем, остроухие собаки. Сестра шла рядом, опустив голову. А когда она наконец подняла глаза на брата, её лицо стало мамкиным лицом. И так мальчику от этого стало страшно, что он заплакал.

– Тшшш-шшшш, – жена Гирша в ночной рубашке стояла над мальчиком и гладила его горячий лоб. – Тебе сон плохой приснился, да? Ну иди сюда, иди.

Сняла его с печки, где он спал с остальными детьми. Печка была небольшая, но детишки были до того худенькими, что без труда помещались все вместе под старой шинелью Гирша.

– Тшшш-тшшш, – женщина прижала к себе мальчика и пошла с ним за занавеску. – Гирш, подвинься. Слышишь, Гирш, подвинься же ты. Малыш ляжет с нами.