Ночь. Вот пристань. Меня ведут мимо нее в милицию. Тут свои порядки, мало иметь документы, надо еще иметь отметку местной милиции. <…>

Силы на исходе. Иду по улице, не пьян, а шатаюсь из стороны в сторону. Прилег отдохнуть на скамейку у пристани. Резкий свисток. К пристани подошел небольшой пароход, какие ходили по Неве. На берег вышел военврач, в белом халате. За ним вынесли на носилках двенадцать тяжелораненых молодцов. Стоны, крепкая ругань, лужи крови.

Война. <…> Вчера, рассказал дежурный по пристани, немцы потопили баржу с эвакуированными: детьми, женщинами, стариками. Вот это был кошмар.

Едва прибывший катер пришвартовался к пристани, завыла сирена, предупреждающая об авианалете. <…>

Иду на вокзал станции Шлиссельбург. Пикирующие бомбардировщики бомбят Дубровку. Тут войска, мирные жители. <…>

7 часов вечера. Стервятники на бреющем полете строчат из пулеметов, лежу в кустах, Слышу неприятный свист пуль. Неужели мне суждено здесь погибнуть? Не выполнить слово, данное при прощании?

Алексей Михайлович! Зина! Я рядом с вами, горю желанием быть вместе с нашим тесно спаянным коллективом. Я дал вам слово, слово товарища, большевика, и во что бы то ни стало его выполню.

10 часов. Отбой воздушной тревоги.

Поезд мчится в Ленинград. Не верю, пока не окажусь на перроне Финляндского вокзала, я не ленинградец. Мельничный ручей, Пискаревка, Ленинград. Любимый, моя гордость, каким ты стал для меня дорогим и близким. Вновь я твой, только уставший и слабый, с непослушными ногами.

Телефонная будка. Автомат. Не могу воспользоваться – нет денег. Звоню из кабинета дежурного:

– Кто у телефона?

– Б. К-ва.

– Тоня, говорит Н. Б-т.

– Кто? Н. Б-т? – товарищ, не говорите глупости, Н. Б-та нет, он пропал без вести.

– Как пропал? Да я у телефона, Тоня. – Но она уже повесила трубку.

Звоню снова:

– Тоня, дайте мне к телефону Алексея Михайловича. – Буркнув в трубку что-то невнятное, она переключила телефон.

– Да, я слушаю, – он слушает, а у меня спазмы сжимают горло, и чуть слышно говорю:

– Алексей Михайлович! Н. Б-т говорит.

– Орел! Приехал, жив? Иду встречать. Где ты?

– Жду вас у памятника Владимиру Ильичу!

Райкомовская голубая машина ЗИС-101 шла за мной. Я еще не видел машины, но гудок не обманывал. <…>

11 часов 30 мин. Десять венских булок, полватрушки съел сразу, а затем до трех часов с огромным вниманием все собравшиеся слушали мой рассказ. Шофер принес чемодан, и я погрузился в сладкий крепкий богатырский сон.

Сегодня, пользуясь дневным дежурством и свободным временем во время дежурства, вернулась к своему дневнику, начатому мною еще до войны, с благим намерением вести его регулярно. Но это оказалось не так просто. Столько было хлопотливых дел каждый день.

Уже подходит к концу второй месяц войны с фашистской Германией. Обстановка очень серьезная: враг оказался сильнее и коварнее, чем многие предполагали. Сообщения о сдаче Смоленска, Первомайска и Кировограда привели всех в большое уныние. Так тяжело слышать и узнавать, что наши советские города и села захватывают фашисты. Враг стремится к жизненно важным центрам Светского Союза и хочет, видимо, захватить Донбасс и Кривой Рог – пролетарский центр, – это не то, что Эстония и Литва. Здесь гитлеровцы должны встретить самоотверженную борьбу рабочих.

Что с Киевом? Никто не знает. Почему фашисты продолжают захватывать наши советские земли? Вот вопрос, который волнует всех. Однажды мне даже инструктор нашего райкома ВКП (б) Пономарева сказала, что она ночи не спит и все думает: «Почему немецкие рабочие сражаются против Советского Союза?»

Все ждем перелома на фронте. Должна же наконец Красная Армия остановить наступление фашистов! Так хочется чем-нибудь помочь фронту, чтобы скорее добиться победы или хотя бы улучшения положения на фронте.

Вчера закончила статью «Крепкий тыл – залог победы фронта» и сдала ее в «Радио-газету». Печатная и устная пропаганда и агитация – вот та работа, которую несут сейчас научные сотрудники Института истории ВКП (б), которая может принести морально-политическую помощь фронту.

Четверо наших сотрудников работают на строительстве оборонных укреплений. <…>

С 14 августа началась принудительная эвакуация детей и матерей из Ленинграда. Нашему институту дали срок на эвакуацию на 19-е число. Сегодня мы просили районную эвакуационную комиссию, чтобы дали отсрочку, так как две женщины, подлежащие эвакуации, еще не вернулись с оборонных работ. Комиссия перенесла срок на 20-е и успокоила, что женщины вернутся к сроку, так как их уже вызвали через комиссию по трудовой повинности.

Эвакуация проводится по производственному принципу, т. е. через производства, предприятия и учреждения. Эвакуируются матери работающие и семьи работающих мужчин. В нашем институте… к эвакуации готовятся семь семейств. Все идет гладко. Никто не возражает и даже <…> некоторые готовы уехать вместе с семьями. <…>

Сегодня научный сотрудник П. заявил, что он хотел бы выехать вместе с семьей, но у него теща лежит больная параличом и ее взять с собой нельзя. Просит помочь ее устроить в Дом ветеранов. Написали в Дом ветеранов бумажку с просьбой помочь. Но П. поступает далеко не героически. Ехать ему из Ленинграда отнюдь не обязательно. Его сын 13-ти лет уже эвакуирован со школой и находится в Котельничах в безопасности. В семье остались жена, он и теща. Но он на старости лет, как видно, боится за свою жизнь, спешит спасаться. Мог бы отправить свою жену. Ну что же, может ехать, его задерживать не будем.

Не очень-то он и нужен: ничего не может сделать самостоятельно. Написанные им статьи и брошюры нельзя издавать. Они очень слабые. Он ни к чему не приспособлен и, уехав из Ленинграда, может не найти работы, потому что для физической работы он уже стар – ему около 60 лет или больше, а к другой работе он не пригоден. Ну и пусть, раз хочет спасаться, то пусть спасается!

Сегодня наш уважаемый культпроп тов. К.Г.Ш. заявил мне, что на него произвела очень плохое впечатление научный сотрудник Д.С. Б-ва, которая ему высказывала свое колебание, выразившееся в пожелании уехать из Ленинграда. Я ему напомнила, что я уже обращали внимание на то, что Бердникова все время занята своими личными делами: перетаскивает <…> вещи в разные квартиры, мотивируя тем, что живет в верхнем этаже и боится возможного пожара от бомбардировок. Все это допустимо, но не в ущерб порученной партийной работе, а она все время срывает агитработу на участке, куда она прикреплена в качестве агитатора. Я уже с ней имела серьезный разговор по этому поводу, и она обещала исправиться. Она, видимо, все еще не может прийти в себя после приезда из Кальварии[9], где ее застала война и откуда она приехала с первыми эшелонами беженцев, а муж ее – комиссар дивизии – пропал без вести. Но, казалось бы, тем более она должна бы была питать неукротимую ненависть к фашистам и проявлять готовность бороться с ними до конца, не жалея жизни.

Да, видимо, верно говорят: наш комсостав оказался не на высоте, и на фронте в первые дни многие командиры бежали от фашистов в большой панике. Конечно, не все, но были такие случаи.

В воскресенье 10 августа приезжал мой брат Семен на несколько часов с фронта в Ленинград. Настроение у него высокопатриотическое. Он возмущался (так же как я слышала от других до его приезда) паническим бегством с фронта частей нашей Красной армии в первые дни войны. Причем он обвинял в этом наших командиров, которые за годы мирного строительства обросли жирком и при первом же натиске врага побросали оружие и стали спасать свое личное имущество. Красноармейцы же, наоборот, показывали образцы мужества и отступали последними, не имея руководителей. <…>

Как все это печально слышать! <…> Семен утверждает, что там, где командование <.. > на высоте, там фронт держится твердо, и что все дело в командирах, а красноармейцы выказывают готовность драться. <…>