Вот Наймарка и побили за такую-то его умеренность. Не так чтобы очень рукоприкладствовали, но один раз все-таки стукнули, причем — на сцене и причем — по лицу. А портрет сняли, разорвали и раму сломали. Ну, и друг дружку так и сяк при этом попотчевали. В сердцах. Потому как расходились во мнениях, что же после ликвидации портрета надо делать.

И очень долго расходились во мнениях. Так долго, что и власть у земства было некогда отобрать. Так долго, что открытая контра в уезде и сплотиться успела и оружием приобзавелась.

Однако боев не завязывалось. Главным оружием в борьбе за влияние на мужика было слово, печатное и непечатное. Даже когда произошла перестрелка с контрой возле Рато-Наволока, то и тогда слова наделали шуму больше, нежели пули. Слова исходили от баб.

— Ах! — громко и понятно вскричали рато-наволоцкие бабы. — Ах, вы мужчины (правда, они вместо «мужчин» другое слово употребили)! Непутевые, нехорошие, непригожие (прилагательные, правда, тоже из их уст другие вырвались)! Марш по своим деревням, там и стреляйте!

В конце концов контра сложила-таки оружие. Сложила она его после того, как большевики предъявили ей очень убедительный устный ультиматум. Оружие контра сложила в кучку и гневно разошлась по домам.

Словом, война была идеологической, к которой средний мужик сперва относился неизвестно как. Не то что бабы. Мужик присматривался, колебался.

Как бы там ни было, а новая власть постепенно осваивалась и в Емецком уезде, как тогда именовались эти края. Советы возникли, кооперативы…

А на Севере уже шла настоящая война. Иностранные войска взяли Кемь, Онегу, подошли к Архангельску… Вот-вот могли появиться в Емецком уезде.

И опять здесь проворонили события. И, конечно же, опять это устроил Василисков, не передавший кому надо телеграмму о взятии Архангельска Антантой.

И опять его не побили. Некому было. В этот момент как раз второе августа подвернулось. А никакой трезвомыслящий христианин делами в этот день не занимался. А нетрезвый мыслящий — и подавно. Потому что это Ильин день. И сам по себе крепко отмечаемый праздник, и плюс к тому — свадьбы в этот день гремят там и сям. Вот емецкие военкомы в качестве красных свадебных генералов и укатили в таратайке на свадьбу в Заболотье. А бойцы всяк по своим гостям разбрелись. Только дежурный по военкомату остался на посту. Он спал.

И только когда над Емецком закружил прилетевший со стороны Архангельска аэроплан, поднялся среди емчан легкий переполошец.

Невиданная это штуковина была — аэроплан. Тем более в Ильин день. Есть чему подивиться.

И хотя с Двины давно уж слышались тревожные пароходные гудки, на них и внимания не обратили. А там уже высаживался на берег английский десант.

Спасибо, нездешний матрос выручил: прибежал, запыхавшись, в военкомат и пробудил дежурного. Тот пробудился, поздоровался и подивился на бранящегося матроса. Потом проникся важностью момента и послал гонца в Заболотье с плохими вестями.

Власть переменилась. У союзников программа была четкая: 1) расстрел или концлагерь для сочувствовавших Советской власти; 2) мобилизация мужика в белую армию; 3) расстрел или концлагерь для не захотевших мобилизовываться.

Уж если и раньше, когда было можно, тутошний мужик не ахти как решительно и передово реагировал на события, то при такой-то твердой власти ему вроде бы самая пора пришла махнуть рукой на всякие революции да и сказать: «Э, не с нашим это носом кипарисы-то нюхать!»

А он на интервентовы мероприятия как раз наоборот и начал реагировать, не проникнувшись к ним симпатией.

Вот, скажем, Павел Борисович Будрин, рождения 1854 года, крестьянин из деревни Кульмино, образование: умеющий читать, а также писать.

Павел Борисович Будрин ничего такого особенно интересного не сказал, когда пришли союзники. Он и при Советах не так чтобы выражался. Молчаливый был человек, неизвестно кому и зачем сочувствующий.

Союзники обязали его возить провиант и прочий груз тактического и бытового предназначения. Дедко Будрин возил. А на досуге ходил по лесам с топориком.

Ничего никому не говорит, ходит себе с топориком. Но только появились вдруг у его внучат любопытнейшие игрушки — разноцветные резиновые шнуры, из которых можно было мастерить замечательные рогатки, да еще горели эти шнуры восхитительно, да и так, сами по себе, очень привлекательные были штучки. Сначала приятели завидовали дедковым внучатам, однако дедко, видя такую зависть, и приятелей шнуром обеспечил. А потом в лесу была пальба, и дедко прибежал домой в испуге и воскликнул с порога:

— Прячьте детей — это вам не игрушки!

Английский патруль подстерег дедка, когда тот рубил телефонный кабель, но дедко так живо унес ноги, что англичанова стрельба, кроме шуму, ничего не наделала.

К детям дедко питал особенное уважение. Однажды, когда в лесу застрял американский грузовик, дедко водил к нему деревенское пацанье, чтобы побеседовать на научно-популярную тему, имея под руками наглядное пособие. В грузовике же между прочим оказались винтовки.

Рассказал дедко Будрин, как мог, о двигателе внутреннего сгорания, увел подпросветившихся слушателей в деревню, а в лесу опять потом был тарарам, только без стрельбы, потому что не из чего было — пропали винтовки. Через много уж лет обнаружили дед-ковы домочадцы в избе короткую американскую винтовку и револьвер в овине. И это было совсем уж поразительно — ведь дедко Будрин и ружья-то ни разу в жизни вроде бы не держал.

А потом уж дедко и вовсе в политику ввязался втихаря от домашних. Какой-то незнакомец с ним целый вечер беседовал, беседовал, потом дедко проводил его, да и спроси, вернувшись!

— И гдей-то у нас евангелие?

Нашли ему евангелие, поколдовал он над ним, спрятал.

И начал ходить с евангелием по вечерам к соседу Осташкову. Да и другие мужики туда навострились и домой возвращались поздно и натрезвяк.

Конечно, кого надо, такие посиделки глубоко заинтересовать могли. И, конечно, заинтересовали. Гриша Медведев — молодой человек, работавший у союзников тайным осведомителем, явился к Осташкову в разгар посиделок и обнаружил там благонадежность: чтение населением евангелия.

— Евангелие? — спросил все-таки дотошный Гриша.

— Эге ж! — сказали мужики.

— Люблю я евангелие! — сказал Гриша для конспирации. — Поэтому я посижу тут, а?

— Посиди, — не воспротивились мужики. — Вчерашними щами не погнушаешься?

— Вчерашние щи я тоже люблю, — опять схитрил Гриша.

— Э, — сказали мужики. — Тогда приходи завтра.

Гриша унес в сердце обиду, а евангелие теперь лежит под стеклом в школьном музее — меж его страниц дедко Будрин разместил тогда брошюру Ленина «Очередные задачи Советской власти».

Тут тебе оккупация, а мужик как раз подковываться начал.

Были политпосиделки и в избе Трофима Овчинникова, где читали газету «Беднота». А Васька Будрин с Мишкой да Петькой Овчинниковым для остального крестьянства листовки по деревне развешивали. Это очень удобно было. Петька как раз служил по мобилизации в белой армии, там он эти листовки да газеты и доставал, потому что в белой армии работали энергичные красные агитаторы.

Конечно, шли и бои (в других местах), и партизанские отряды по лесам гуляли. Союзники ультиматумы посылали, с недоумением читали ответные письма красных о том, что ультиматум ультиматумом, но раз уж вы наладили с нами переписку, «мы охотно будем с вами переписываться и снабжать вас литературой на английском, французском и русском языках. Просим вас также снабжать нас вашей литературой, а также указать условия обмена литературой». И посмотрим, кто кого перепропагандирует.

Союзники добротные концлагеря для пленных устраивали для их физического «перевоспитания», а Ленин об иностранных военнопленных в телеграмме, отправленной на Север, говорил: