— Тебе этого не понять, мама.

Мать опять провела рукой по его голове.

— А ты расскажи, может, пойму. Я уж не такая бестолковая.

Степан долго говорил ей о необходимости учиться, о том, что иконник — это не живописец, не художник, которым он собирается стать, и Марья действительно ничего не поняла. Она все время слушала молча, не перебивая его.

— Ну, а пока поживу здесь, может, не прогоните? А?..

— Что ты говоришь пустое, сынок, — вздохнула мать. — Только вот жилье-то у нас худое, к холодам бы с домом успеть. — И она стала жаловаться на Ивана: работа грязная, тяжелая, а дома не может без вина и шагу ступить, плохо помогает отцу...

— Ну ладно, не ругай его, я помогу, — успокоил ее Степан.

Целыми днями, а они делались все короче и короче, Дмитрий с сыном занимались ремонтом дома. Степан уже отвык от топора, и отец, глядя на его работу, только посмеивался да остерегал, чтобы он не порубил себе ногу.

Они заменили нижние венцы, под окна подвели дубовое бревно, потому что от сырости тут всегда дерево гниет быстрее. Степан сначала исподволь заводил разговоры о том, что можно бы нанять плотников, ведь есть теперь деньги, однако отец отмалчивался и только ожесточеннее, яростнее садил топором по бревну, вырубая паз.

Но вот дошло дело и до переборки пола в передней избе, до печки. Тут уж пришлось нанимать печника, и два целковых, которые запросил печник, повергли Дмитрия и Марью в настоящее горе.

В ясные сентябрьские дни, дни бабьего лета, крыли дранкой крышу. Это была веселая, радостная работа. Солнце сияло на свежей осиновой щепе, дробно и звонко стучали молотки, и, остановившись на минуту, чтобы смахнуть со лба пот, Степан глядел на открывшуюся алатырскую пойму со стогами сена, на желто-багряный разлив засурских лесов... А внизу, на дороге, играли в «бабки» Миша и Вася или строили из щепок домики, населяя их вылепленными из красной глины уродливыми человечками. И ему вспоминалось на миг свое детство, как он вот так же строил домики и лепил из глины всякие фигурки... Но к нему уже вплотную подступал, гоня свой ряд дранки, племяш Петярка, вымахнувший за четыре года в долговязого подростка, азартно покрикивал ломающимся голосом: «Эй, дядя Степа!..», и Степан, улыбнувшись этому окрику, этому новому своему имени, брался за молоток. «Дядя!..»

Но с каким-то особенным пристрастием посматривал Степан на пятилетнего племянника Васю. Может быть, он видел в нем самого себя таким, каким и сам был в пять лет? В первый же день отец, лукаво подмигивая, с какой-то затаенной радостью показал Степану на исчерченные углем дощатые стены сарая. Это были рисунки Васи.

Конечно, племянника он обязательно будет учить рисовать, и ему не придется мыкаться у каких-нибудь богомазов. Однако Вася еще слишком мал, чтобы серьезно заняться его учением. Им с Мишей сначала надо пойти в школу, научиться читать и писать.

Как-то в одно из воскресений Степан зашел в лавку книготорговца и купил для них букварь. Для себя он выбрал книжку стихотворений Некрасова, — это имя было ему знакомо: в Лайшеве Ковалинский брал ее читать из большой поповской библиотеки. А букварь Степан отдал ребятам. Миша и Вася очень обрадовались этому подарку. Но не прошло и пяти минут, как они поссорились из-за того, у кого в руках должна находиться книга. Миша тянул ее к себе, Вася — к себе.

— А вы прикиньте на палке, кому достанется держать книгу сегодня, кому — завтра, — посоветовал им Степан.

Мальчики взяли длинную палку и, перехватывая ее руками, прикинули, чья рука выйдет последней. Последней на палке вышла Мишина рука. Вася на некоторое время успокоился. Однако вечером спор разгорелся с новой силой. Весь день прошел, и Вася стал требовать себе книгу, а Миша доказывал, что его, Васин, день начнется только завтра утром. Пришлось Марье ремнем унимать эту ссору.

«Ладно, куплю им завтра другой», — решил Степан.

А на другой день ребята успокоились сами собой, мирно сидели на печи, шелестели страницами, разглядывая картинки, и тихо разговаривали.

— Что, помирились?

— Не помирились, а разделили, — ответил Миша.

— Что разделили? — не понял Степан.

— Книжку пополам разделили. Петярка с Илькой нас научили. Вы, говорят, разорвите ее пополам, одна половина будет мне, другая Васе. Мы так и сделали, — с удовольствием рассказывал Миша.

В ясные солнечные дни Степан брал бумагу, карандаши и шел на Суру, садился где-нибудь в укромном месте на берегу и срисовывал кусты ивняка, плывущие по реке лодки или сидящих с удочками рыбаков. Он привык писать прямо красками, поэтому карандаш его не всегда бывал послушным. Он только сейчас понял по-настоящему, почему в художественной школе в Казани, как рассказывал Яшка, целыми днями рисовали руки, носы, кувшины и прочие, казалось бы, ненужные предметы. И теперь он жалел, что этому никогда не учился.

Как-то в один из таких дней от неумения запечатлеть карандашом на бумаге живое напряжение фигуры рыбака, его охватило самое настоящее отчаяние. Может быть, тому мешал и сам рыбак, не замечавший, что его рисуют, — уж очень он был азартен, подвижен, энергичен в движениях.

Это был молодой человек лет двадцати пяти, долговязый, длиннорукий, со светлыми усиками, в красивом картузе, из-под которого выбивался светлый чуб, в каком-то форменном синем пиджаке, уже употребляемом, видно, только на рыбалках, но еще ловком и ладно сидящем на хозяине.

Рыба клевала хорошо, и рыбак то и дело выхватывал удочкой красноперых окуней. Но вот поклевку как обрубило, и рыбак застыл в ожидании, глядя на поплавок.

Степан воспользовался этой минутой. И хотя фигура получилась правдоподобной, в ней уже не было нервного напряжения и живой энергии. Но тут рыбак вытащил пустую удочку, взял банку с червями, чтобы перейти на другое место, и увидел Степана. На лице его выразилось веселое изумление, усики округлились.

— Ого! — воскликнул он. — А я-то и не вижу, что попал на крючок! Позвольте познакомиться, господин художник.

Рыбаком оказался алатырский телеграфист Епифан Силыч, но с веселой беззаботностью велел Степану называть его просто Силычем — так, мол, его все зовут, и мужчины, и дамы. Они тут же перешли на «ты», что обоим было не так и трудно: Степану — по врожденному неумению обращаться к людям на «вы», а Силычу — по веселому нраву, не терпящему всяких препятствий в отношениях с понравившимися ему людьми.

Они тут же на берегу разговорились. Правда, говорил больше Силыч. Он весело и интересно рассказывал о себе, о своих алатырских знакомых, комично их изображая, а среди знакомых, как казалось Степану, у него были здесь почти все, начиная от алатырского городского головы до последнего пьяницы.

— А художник — первый, и это ты! — засмеялся он, хлопнув Степана по плечу. — Я очень рад!

Силыч захотел посмотреть его работы, и Степан, смутившись, должен был признаться, что дома у него почти ничего нет — ведь четыре года он работал иконником в Казани, и все его работы теперь по церквям и соборам. А эти вот карандашные рисунки... Нет, он ими и сам недоволен.

Однако Силыч стал горячо уверять, что рисунки очень хороши и ему нравятся. И Степан, смутившись, сказал что если так, если Силыч хочет, он дарит ему эти листы.

Прощаясь, Силыч сам предложил встретиться в будущее воскресенье у телеграфной конторы.

— Часика эдак в два. Идет?

Но Степану показалось, что Силыч тут же забыл час, который сам определил, — по улице катилась коляска, в которой сидел важный толстый господин с черной круглой бородкой и красивая молодая женщина, и Силыч помахал ей рукой — легкий, незаметный жест, на который женщина ответила едва заметной улыбкой.

— Господин Солодов с супругой — амазонкой! — сказал Силыч, чему-то улыбаясь своими веселыми глазами. — Уморительное дело!..