Дмитриев засмеялся.
— Эх, Степан, Степан, ничего ты не знаешь. Тебе, братец, надобно учиться по всем статьям, а не жениться. Свяжешься с бабой, учиться не станешь, пропадешь. Из тебя, смотрю, вышел бы настоящий художник. Ей-богу, вышел бы! — Он немного помолчал и добавил: — Вот из меня ничего не вышло. Я — пропащий человек.
— А ты что, тоже женился?
— Было и это, — ответил Дмитриев, махнув рукой.
— Но ведь без женщины тоже не проживешь?
— Это точно, без нее, чертовки, не проживешь, особенно когда молод. Но я говорю о другом. Истинному художнику надо быть свободным от всего, а знать и любить только свое дело — искусство. И водку не пей! Этот зеленый змий похлеще бабы может тебя доконать. Голова художника должна быть всегда светлой... Постарайся попасть в Москву и поступить учиться. В Москве, братец, живут все большие художники. Москва — она всем голова. А здесь провинция, болото. Увязнешь — не вылезешь... Богомазы ничего тебе не могут дать, кроме как научат водку пить. И Ковалинекий, кроме своей дочери, ничего не даст. Ты поучился у него, чему мог, и ладно, и надо дальше двигать. А эти убогие казармы и без тебя размалюют.
Он замолчал, выбил о доску трубку и тяжело поднялся на ноги, — надо было снова приниматься за работу.
— А испанский апельсин — это плод такой, растет в теплых краях, кожура у него золотисто-желтая. Точно такая, как у Устиньи веснушки, — добавил Дмитриев, лукаво подмигнув.
После таких разговоров с Дмитриевым о Москве, о настоящей учебе Степан по вечерам долго не мог уснуть. Его мнение о себе как уже о настоящем мастере, которому не нужна учеба, рассыпалось в прах от одного замечания Дмитриева. Вспоминался и Яшка, его рассказ о художественной школе, где рисуют «глиняные кувшины, восковые руки да носы». Видать, не зря все это рисуют.
Но не давала покоя и Устинья, этот «испанский апельсин». К тому же ее иногда по вечерам не бывало дома. Где она? С кем? — мучился Степан ревнивыми догадками.
Как-то поздно, когда уже пропели петухи, он встал и пошел в кухню попить. Тут на крыльце послышались осторожные шаги, скрипнула дверь, и в кухню тихонько вошла Устинья.
Степан опустил ковшик в ведро, ковшик стукнул. Устинья испуганно ойкнула.
— Кто здесь?!
— Свои, не бойся, — проворчал Степан.
Она засмеялась тихонько.
— А я и не боюсь! Вот еще — бояться тебя!..
— Где ты была?
— Где была, там нет. А тебе что?
— Да я бы тоже сходил на гулянку, да вот ты не берешь меня.
— Правда, пошел бы?!
— Отчего не пойти?
— Завтра возьму, если хочешь. Познакомишься с нашими майданскими девушками. Парни, может, намнут тебе бока.
— За что намнут?
— Чтобы не отбил у них девушек.
— Если и отобью, то только одну — тебя, — сказал Степан и, протянув руки, пошел к Устинье.
Она попятилась, пожалась спиной к двери.
— Не надо, — прошептала она. — Отец услышит, задаст нам обоим... — И, тихонько смеясь, закрыла за собой дверь.
Утром рано, умываясь, Степан заметил, как вышел отец Севастьян из амбара, где спал. «Обманула меня, чертовка!.. — И радостно подумалось Степану: — Ну, теперь не обманешь!..»
Днем Устинья пришла в церковь и взобралась на леса к Степану. Он расписывал свод. Сюжет был известный, который Степан уже писал — воскрешение Иисусом одной молодой девушки, дочери большого вельможи.
— Хочешь, напишу тебя вместо этой девушки? — сказал Степан, показывая на роспись.
— Больно мне надо, нарисуешь меня умершей!
На лесах они были одни. Дмитриев работал внизу.
— Как прохладно здесь, — проговорила Устинья, поеживаясь.
Одета она была в легкое платье, поверх рыжих волос повязан белый платок, который еще больше оттенял веснушки на ее лице. Она опустилась на колени, чтобы лучше видеть, как Степан рисует.
Внизу вдруг загремел бас отца Севастьяна:
— Каковы дела ваши, рабы божии богомазы!..
— Ой, — напугалась Устинья. — Вот увидит меня здесь...
— Не бойся, он сюда не полезет, — успокоил ее Степан. Отец Севастьян куда-то позвал Дмитриева, и они скоро ушли.
Степан бросил кисть и смело обнял Устинью. Она не отбивалась, она только зашептала, тихонько смеясь:
— Ой, разве в церкви можно обниматься!..
— Пока церковь не освящена, можно, — твердо сказал Степан.
— Пусти!..
Она дернулась. Шаткие леса качнулись со скрипом. Устинья поглядела вниз, — обмерла в страхе и схватилась обеими руками за Степана.
— То-то же, — сказал он. — Зачем вчера обманула меня? Отец твой спит в амбаре, а ты сказала...
— Ничего я тебе не говорила, отпусти, а то больше ни разу не приду сюда, — сказала она обиженным голосом.
В субботний вечер после бани пировали у диакона. Степан не хотел идти, но Дмитриев его уговорил.
— Ты художник, тебе надобно все знать и видеть своими глазами. Посмотришь, как живет диакон. Жена у него, говорят, молодая, красивая бабенка.
— Зачем мне нужна жена диакона? — отговаривался Степан. — Вы опять будете пьянствовать, а мне что за радость?
— А ты смотри и запоминай. Художнику все пригодится. Поверь мне.
Диакон жил рядом с отцом Севастьяном в маленьком доме. И было у него небольшое хозяйство, как у заправского крестьянина — корова, лошадь, овцы. Жена его, Надежда Петровна, была маленькая, круглая и крепкая, как репа. У них было четверо детей. Степан сразу же, как только их увидел, заметил, что не у всех волосы на голове были русые. У двух самых маленьких они отливали золотистым блеском. Степан и Дмитриев посмотрели друг на друга и многозначительно улыбнулись.
Пир начался. Отец Севастьян объявил, что сегодня будут пить на спор — кто больше!
— Можно, — скромно согласился Дмитриев.
Диакон тоже вдруг распалился. Он ударил по столу костлявым кулаком и крикнул:
— Пить так пить!
Жена ткнула его в седой затылок.
— Питок мне нашелся! После четвертой рюмки под стол свалишься, я тебя не буду отхаживать.
— Не свалюсь! — ярился диакон, уже хвативший стопку. — Отец Севастьян скорее свалится.
На других глядя, и Степан выпил стопку, да тут же и захмелел, выбрался из-за стола. Проходя через кухню, Степан толкнул дверь в комнату Устиньи.
— Отец, ты? — спросила Устя.
— Я, — сказал Степан каким-то деревянным голосом и, вытянув руки, пошел в темноте на что-то мутно белевшее в дальнем углу избы.
— Уходи, закричу!..
Он больно ударился обо что-то твердое коленками. Сердце колотилось так, что кровь шумела в ушах. Как слепой, ловил он сильные, бьющие прямо в грудь, в лицо руки Устиньи, наконец схватил горячие мягкие запястья.
— Больно, отпусти, — прошептала она.
— Драться не будешь?
— Не буду...
Он поймал губами ее губы, мягкие, безвольные...
Потом Устя плакала, и он утешал ее, говорил какие-то ласковые слова, не понимая их, улыбаясь в темноте. Потом, сами не зная отчего, они рассмеялись, говорили друг другу «тс-с-с», но тут же следовал взрыв громкого, безудержного смеха.
Но вдруг они словно образумились, пришли в себя и увидели, что за окном встает солнце.
— Господи, что теперь будет!.. — тихо, горестно воскликнула Устинья и, точно устыдившись чего-то, закрылась с головой одеялом и затихла.
— Ну, чего ты... — растерянно бормотал Степан, — ну не надо... Ничего не будет...
Она не отвечала, не шевелилась.
— Ну, не надо... — Он погладил рыжие волосы, не попавшие под одеяло.
— Уходи, — глухо сказала она.
Степан, стараясь неслышно ступать, но не спуская с укрывшейся Усти взгляда, крадучись выскользнул на кухню, а оттуда — в свою избу.
Дмитриева на своем сундуке не было. Степан лег на свою постель, холодную и чистую. По телу полилась какая-то непомерная легкость и приятная истома. Откуда-то издалека всплыла вдруг неясно Анюся, но такая далекая, такая чужая. Степан закрыл глаза, и она исчезла.
