— Ты поменьше слушай этого старого болтуна, — сказал Ковалинский, — у него нет совести, он может наговорить тебе такое... Он жизнь свою разменял на всякие глупости и пустяки, а теперь вот ни дома, ни семьи и гол как сокол. Я ведь его пожалел и взял с собой, чтобы он с голоду в Казани не помер. Толку от него мало, а языком болтать горазд...

Но Ковалинский что-то недоговаривал, и Степан это чувствовал. Тайна старика еще больше заинтересовала Степана.

Они вышли из сумрачной прохлады собора на тихий закатный свет солнца. Где-то в конце улицы щелкнул кнутом пастух, слышалось мычание коров, возвращающихся с пастьбы, и зазывные голоса хозяек.

— Дочка! Дочка!.. — звучал близко особенно звонкий и сильный голос.

Ковалинский и Степан шли возле железной решетки вокруг собора, и Петр Андреевич говорил:

— Завтра я поеду в Казань, надо уладить дела да посмотреть, как у нас дома. Ты тут останешься за старшего, я уже об этом предупредил настоятеля. Так что посматривай за Никонычем, как бы он не напился. Ежели ему попадет капля вина, тогда он больше не работник. — И добавил с тяжелым вздохом: — Эх, люди, люди...

Степан неопределенно пошевелил плечами. Как ему смотреть за Никонычем, ведь он не ребенок...

Они обошли собор и опять остановились у паперти, наблюдая, как стадо идет по улице в облаке густой золотистой пыли.

Ковалинский уехал рано поутру с почтовым ямщиком. Никоныч, когда узнал это, обрадовался и повеселел.

— Сроду под хозяйским глазом работать не любил, — сказал он. — Я что, каторжный какой, что ли, чтобы за мной надзирать? Я свободный художник, и хочу — работаю, хочу — нет, а если заработал — плати, и точка.

— А за что ты хозяев не любишь? — спросил Степан.

— А за что их любить? — живо отозвался Никоныч. — Хозяин — не баба, для него сколько ни старайся, сколько ни люби, ему все мало, он тебя до последней капли высосет, а потом и вытолкнет и спасибо не скажет. Знаю я эту породу.

— И Петр Андреевич такой же? — спросил Степан с улыбкой — он почему-то не принимал всерьез ворчание старика.

— А какой же еще? Такой и есть и сроду таким был — ведь я его давно знаю...

Степану хотелось спросить, что же Никоныч знает, но он промолчал и ждал, пока старик нанюхается табаку, — может, он и сам заговорит.

— Табачок, однако, кончается, — печально сказал Никоныч и бережно закрыл жестяную баночку. — Купить бы надо, да купило мое хозяин в Казань увез. Али тебе оставил, а? — вкрадчиво спросил он у Степана. — Нет, не оставил? Ну, так я и знал, так и знал, он такой, Петька-по́ляк такой, своего не упустит, да и чужое к рукам приберет. — Никоныч покосился на Степана. — Он тебе какую плату-то положил?

Степан пожал плечами.

— Ну вот, вот, я и говорю — всю жизнь везет ему на таких дураков, вроде меня да тебя. Через кого он, думаешь, в люди-то вышел? А, не знаешь! Да вот через меня! — вскрикнул Никоныч.

— Как? — изумился Степан.

— Да вот так! О, не знаешь ты, парень, как в прежние годы Никоныч писал! Меня, брат, с молодых лет по имени-отчеству величали за тонкую работу, да не кто-нибудь, а сам архиерей. Да у любого православного и нынче спроси, какой Никоныч художник был, всякий тебе скажет. — Очки у старика съехали на самый кончик носа, и белесые глаза сияли детским, простодушным восторгом. — Такие, брат, дела. А Петька-то-по́ляк и подъехал ко мне этаким бесом: Иван Никоныч да Иван Никоныч! Ну, а мне что — гляди, не жалко. Правда, поизголялся я над ним, был грех, был. Когда выпивши бывал, я уж любил покуражиться. Куда, говорю, ты своим лютеранским рылом в православную веру лезешь? Вот, говорю, отчего лики-то у тебя какие-то базарные получаются, а не духовные! До слез так-то парня доводил, до слез. Крестился, говорю, нынче, «Отче наш» читал? «Читал, Иван Никоныч, читал!» Ну, правду сказать, переимчивый он был, ловкий, все с лету схватывал. Да и куда пошлю, за водкой там или за табаком, живо бегал. За это я его уважал. — Никоныч опять открыл баночку, собрал щепотью табачную пыль, сунул в нос, прочихался и продолжал с веселой ухмылкой: — Вот однажды дело такое было — писал я для купца Николаева «Успение». Плату он хорошую положил, да и задатку дал изрядно. Хорошо у меня дело пошло, да запил я. А Николаеву как приспичило — подай да подай ему «Успение». Ну, а мне тоже шлея под хвост попала, понесло меня, христового, остановиться не могу. И вот Петька это сделал — дописал икону-то кое-как да снес ее Николаеву. Чего уж там у них вышло, каким он к купцу бесом подъехал, да только после того к нему в дом и зачастил, и зачастил. А через годик-то купеческую дочку, Варьку-то, и сосватал. Тут уж у него дела-то и пошли: и дом купил, и мастерскую свою завел, хозяином сделался, а ко мне уж и не ногой... Старик печально вздохнул, уронил голову на грудь и так посидел молча. От того воодушевления, с каким он начал рассказ свой, не было и следа.

— Вот я тебе и говорю, — тихо сказал он,— все они, хозяева, одним миром мазаны... — Он опять открыл баночку, поскреб в ней пальцами, но табаку не набиралось. — И табачок весь...

Степану стало жалко старика, но чем ободрить его, он не знал. Да и самому ему было отчего-то тоскливо и грустно, писать не хотелось, он отложил кисть и глядел в окно, забранное кованой решеткой — серые низкие тучи плыли по небу.

— Так правда, что ли, не оставил хозяин казны-то тебе? — спросил Никоныч.

Степан пошарил в кармане пиджака, нащупал свой полтинник и подал старику. С радостным восторгом схватил Никоныч монету и быстро выбежал из собора, точно боялся, что Степан передумает и отнимет деньги.

Весь этот день Степану не работалось. Он брал кисть, делал мазок-другой, подолгу смотрел на карандашный набросок, по которому надо было писать евангелиста Матфея, но вместо Матфея вставали перед глазами то Колонин и картины алатырской своей жизни, то Никоныч. И воображалось, каким тот был в молодости, как писал, как учил Ковалинского рисованию. И думалось: почему судьба так немилостиво обошлась с Колониным и Никонычем, а Ковалинский стал хозяином, берет крупные заказы и нанимает мастеров, заставляет их писать, и считается, что это все его работа?.. Но ясного ответа не приходило в голову.

К вечеру в собор неожиданно вошел настоятель, долго и мрачно глядел на готовые иконы, а потом подошел к Степану и, глядя куда-то сквозь стекло алтарного окна, сказал:

— Иди и подбери на улице своего товарища. Напился, как свинья.

Пришлось идти и подбирать бесчувственного старика. Степан притащил его в соборную сторожку и уложил на соломе.

Сам он спал в соборе, хотя ночи уже начинались холодные. Утром, когда он пришел в сторожку, чтобы позвать старика поесть, Никоныча уже не было там.

Ковалинский приехал дней через пять.

Никоныч не работал, пил, валялся в сторожке на соломе и снова пил, и Ковалинский, кажется, этому даже не удивился. Степан все это время работал один.

— Прогоню, сегодня же прогоню, чтоб духу твоего здесь не было! — ругал Ковалинский Никоныча.

Старик молчал.

Выговорившись, Петр Андреевич поуспокоился и принялся за работу. Вскоре приволокся в собор и Никоныч. Ковалинский, косо и зло поглядев на него, промолчал.

Руки у старика дрожали. Кисть вываливалась, сам он едва стоял на ногах. Наконец Никоныч слезно взмолился, упав перед хозяином на колени: «На шкалик!.. Не дай умереть!..»

— Никаких шкаликов до окончания работ ты от меня не получишь! — неприступно, жестко ответил ему Ковалинский.

Никоныч затряс бородкой. Глаза у него заблестели.

— Ты видишь, хозяин, я плачу и рыдаю...

— Плачь и рыдай на здоровье.

— Бездушный! — заорал вдруг визгливо старик. — Ты всегда был таким, нехристь!..

Ковалинский не моргнул и глазом, точно не слышал.

Но тут в собор ворвалась попова стряпуха.