На скамеечке за воротами сидел Яшка.

— Далеко собрался? — спросил Яшка уныло.

— Пойду... куплю чего-нибудь, — пробормотал Степан.

— У меня аж ноги ноют от этих похождений, целое утро гоняли: купи им то, купи другое. Право слово, у купца жить лучше. У них все есть в доме, бегать никуда не надо...

— Хозяин собирается в Унжу, и нас с собой берет, — сказал Степан.

Яшка цыкнул сквозь зубы, и плевок, описав дугу, шлепнулся на булыжник.

— Видал бы я в гробу эту Унжу...

Он уже готов был к очередному плевку, но тут на крыльцо вышли хозяйка и дочка. Обе в белых платьях и темных жакетах. На голове у Варвары Сергеевны соломенная шляпа с широкими полями, с большим бантом. И Степан уставился на нее, как на диво.

— Вот бы с ними куда-нибудь махнуть, а не с хозяином, — прошептал Яшка и, живо вскочив, так ловко и изящно отставил ножку и льстиво улыбнулся, что Степан почувствовал себя рядом неповоротливым бревном.

Яшка улыбнулся, показывая редкие зубы. Но Варвара Сергеевна будто и не замечала его. Степан не был уверен, что она и его видит, однако когда проходила мимо, сказала вдруг, в упор взглянув на Степана своими огромными серыми прекрасными глазами:

— Ну что ж, Степа, ты проводишь нас с Анюсей?.. — И пошла, точно ни секунды не сомневалась, пойдет ли следом Степан.

И он, так же ни секунды не раздумывая, пошел следом, и шел как привязанный, и когда Анюся оглядывалась, он смущенно опускал глаза.

Так они дошли до Воскресенской улицы, где было много народу, и в большом магазине Варвара Сергеевна выбрала для Степана легкий пиджак из светлого тонкого сукна. Она заставила Степана тут же примерить пиджак, сама оглядела широкие отвороты, отвернула полы, и от этих прикосновений, от близости ее лица, глаз Степан стоял ни жив ни мертв. А она еще так лукаво, так ласково взглядывала на него из-под широкого поля шляпы, и так значительны казались эти взгляды, что у Степана всякий раз замирало сердце.

Варвара Сергеевна похвалила купленный пиджак: как он хорошо сидит на Степане.

— Правда, Анюся? — сказала она.

— Да, хорошо, — важно сказала Анюся, точно тоже была взрослой женщиной.

— Ну, кавалер, пойдемте покупать брюки для вас!..

Брюки?! Ведь их, наверное, тоже заставят примерять!.. Это как же так?..

— Нет, — сказал Степан и покраснел так, что загорелись даже уши. Анюся прыснула и спряталась за мать.

— Чего — нет? Почему — нет? — изумилась Варвара Сергеевна. — Неужели ты и дальше хочешь ходить в этих... Она замялась, потому что то, что было на Степане, трудно было назвать брюками — штаны, портки. Но этого она не могла сказать. — Нет, дружок, нет, так нельзя, пойдем, ты сам выберешь брюки.

Степан стоял, опустив глаза в пол. Варвара Сергеевна поняла, что все ее уговоры будут напрасны, и, смеясь, сказала Анюсе:

— Ну что делать, Анюся, придется уж нам самим, а кавалера, что ж, не будем мучить.

— Не будем, — сказала Анюся.

— Ладно, — сказала Варвара Сергеевна, — иди, Степан, погуляй и вот купи себе гребешок. — И дала Степану три рубля. Он смял бумажку, сунул в карман и, так и не подняв головы, повернулся и побежал вон из магазина.

Степан шел к кремлю, чтобы постоять у башни Сююнбеки. Эта старинная башня всякий раз, когда он оказывался в городе, тянула его к себе. Какое-то неразгаданное значение, сокрытое в ступенчатой каменной стене, влекло его. Может быть, язык вознесенных к небу каменных глыб говорил человеку, что пока он живет, он должен стремиться вперед, подниматься с одного этажа на другой все выше и выше?.. Или сам дух прекрасной Сююнбеки манил его сюда?..

Сегодня Степану вершина башни казалась несколько ближе, как будто он поднялся на ее первый этаж. На вершине черный бронзовый орел раскинул широкие крылья и летит навстречу белым весенним тучам. Он и сам в эту минуту казался себе таким же орлом, летящим в беспредельных просторах неба. «Сююнбека», — сказал Степан, а сам вдруг так ясно увидел глаза Варвары Сергеевны...

Волжская вода по Казанке поднялась до самой кремлевской стены. На ее мутной поверхности плавали пустые ящики, куски дерева, обрывки бумаги и прочий мусор. Степан шел по берегу Казанки и, улыбаясь, все повторял: «Сююнбека... Сююнбека...»

Кроме того что теперь у него был дом, в кармане нового пиджака еще лежала и трешница. И почему-то вспомнил он о ней, когда проходил мимо дома тети Груни. И он решительно свернул во двор и спустился вниз по ступенькам в полуподвальное помещение — длинный темный коридор со сводчатым потолком, и по обе стороны были двери комнат. Комнату тети Груни он определил по дробному стуку сапожного молотка. Муж тети Груни сидел на своем обычном месте за низким столом и работал. Приходу Степана он обрадовался, отложил в сторону сапог, который подбивал, и потянулся к коробке с махоркой.

— Сейчас мы с тобой глотнем табачку и вообразим, что опрокинули по рюмочке за встречу, — проговорил он, протягивая Степану бумагу на цигарку. — Хорошо, что ты зашел, а то у меня уже язык стал плесневеть, не с кем вымолвить слово. Ругаюсь с ребятишками, вот весь мой разговор, — продолжал он, все еще держа бумагу в вытянутой руке.

— Я же не курю, — усмехнулся Степан.

— Ах да, я совсем забыл, что ты не куришь. Ты, может, и не пьешь?!

Степан опять усмехнулся.

— И не пью.

— Может, это и лучше, — тихо сказал муж тети Груни, сосредоточившись на чем-то своем.

В комнате была и Анка, а в кроватке — меньшая. Анка принесла в той же железной ложке уголек и снова вернулась к своему занятию у окна: она старательно зашивала кому-то из братьев порванную рубашку.

— Принес немного денег за сапоги, — сказал Степан. — Не знаю, хватит ли... и выложил на стол трешницу.

— Эге! — встрепенулся сапожник. — Это больше, чем надо!

Его карие глаза как-то яростно засверкали, руки задрожали мелкой нервной дрожью.

— Мне бы хватило и на бутылку, — заговорил он опять. — Ну, коли принес столько, сдачи тебе не будет. Ведь сапоги снова износятся, я и подошью, и мы с тобой будем квиты. Анка! — крикнул он. — Иди сбегай в казенку, принеси бутылку. Или нет, найди Ивана, пусть он сходит, а то тебе, пожалуй, не дадут. Слышишь? Иди сейчас же!

Девочка проворчала:

— Где я буду искать Ивана, он с ребятами пошел рыбу ловить.

— Найди, тебе говорят! — прикрикнул он на дочь и, повернувшись к Степану, заговорил с болезненной жалобой: — Не слушаются меня, собачьи дети, нельзя никуда послать!..

Девочка нехотя вышла из комнаты. Степан посидел еще немного и собрался уходить.

— Посиди, посиди, сейчас кто-нибудь из них появится, пошлю за бутылкой, опрокинем по рюмочке, — говорил сапожник, стараясь удержать Степана. — Или погоди, сбегаю сам, эдак, пожалуй, скорее будет!

— Никуда не ходите, — остановил его Степан. — Я же не пью, к тому же мне некогда.

Во дворе он увидел Анку, стоящую у стены.

— Зачем вы дали ему деньги? — сказала она сквозь слезы. — Он теперь их все пропьет... Надо было отдать маме. Все отдают маме...

Степан этого не знал.

— Что же теперь делать? — сказал он растерянно. Ему было очень жалко девочку, и виноватым он себя чувствовал.

— Теперь ничего не сделаешь. Пока не пропьет все, работать не будет... И по грязным щекам девочки опять побежали слезы.

Степан вовсе растерялся и поплелся к дому Ковалинских, который теперь был и его домом. Впервые так остро осознал он, что, желая добра, причинил людям горе. Почему так? Разве он хотел горя для семьи милой тети Груни? Как теперь он взглянет ей в глаза?..

Он сел на лавочке у ворот. Из головы у него никак не шло это недоумение. И чувство вины все сильней угнетало его. Наверное, Анка все еще стоит у стены и плачет — худая, в сарафане с чужого плеча, в драной большой кофте... Может быть, пойти и отобрать трешницу у сапожника?..

Но тут дверь хлопнула, и на крыльцо вышел Яшка со своим деревянным сундучком. Его красивое чернявое лицо чем-то было сейчас похоже на лицо плачущей Анки. Конечно, Яшка не плакал, он даже пытался улыбаться.