Но проезжая дорога тем и хороша, что ты на ней не один, всегда попадется встречный или догонит попутный человек. Помогли и Степану — два мордвина, старик и молодой мужик, тоже везли дрова в город на базар. Они и помогли воз поднять, а старик посоветовал:
— Ты, парень, веди лошадь по краю ската, тогда у тебя воз не опрокинется. Видно, редко приходится тебе возить дрова на базар.
— Да я их везу не на базар, — сказал Степан, точно бы в оправдание — на базар бы, мол, вез, так не опрокинулся.
— Все одно, куда бы ни вез! — сурово сказал старый мордвин.
Опять забрался на воз и поехал дальше Степан. И опять скоро замерз, да еще крепче. И только на подъеме в город Степан слез с воза, снял чепан и пошел возле лошади. А ноги уж совсем не гнулись — до того замерзли. Но мало-помалу разогрелся, так что когда свернул на Троицкую набережную, щеки уже горели и сердце радостно заколотилось при виде знакомого домика. Только бы дома была Елена Николаевна!..
Она была дома.
Не успел Степан отворить ворота, как Елена Николаевна выбежала на крыльцо.
— Степан, это ты! Господи, что это ты привез?! Зачем?
— Дрова привез, — сказал Степан. — Печку будешь топить.
Елена Николаевна была все в той же облезлой беличьей шубке и платке, будто она с тех пор, как ушел Степан, и не раздевалась вовсе. И опять Степану стало так жалко ее, что заныло сердце. Он отвернулся и стал развязывать веревки.
— Зачем так много,— сказала Елена Николаевна, слабо улыбаясь.
Но разве это много? Тут и на месяц вряд ли хватит.
Степану хотелось спросить про Колонина, хотя он и сам не знал, чего желал бы услышать: что он совсем плох или что уже поправился. И он не стал спрашивать. Однако и Елена Николаевна ничего не говорила. Может быть, она все понимала своей чуткой душой и щадила Степана?
Между тем он развалил воз и стал таскать дрова в сарай. Елена Николаевна стояла рядом и с едва заметной нежной улыбкой смотрела на работу Степана.
А Степан, воодушевленный этой нежной улыбкой, этим взглядом, который он чувствовал на себе, как луч солнышка, вдруг все сам и нарушил: он спросил, все ли еще в больнице Колонин.
Елена Николаевна вздрогнула, нахмурилась, утвердительно кивнула головой и ушла в дом.
Работать уже не хотелось. Он бросил лошади освободившееся из-под дров сено, сел в сарае на дровосеку и подумал: «Сейчас съест, и поеду домой...» Лошадь хватала губами снег, и он подумал: «Надо напоить...» Но все сидел и не двигался. Потом взгляд его упал на топор. «Нарублю немного дров и поеду...» И стал не спеша рубить дрова, выбирая деревца потолще, а сам все посматривал, не вышла ли Елена Николаевна. Когда она выйдет, он простится с ней и поедет. В самом деле, что она ему, Степану?.. Но вот дверь скрипнула, показалась Елена Николаевна.
— Ну что, Степан, пойди попей чаю, отдохни, ты ведь устал... — А сама смотрела куда-то мимо.
Степан бросил топор.
В доме, таком знакомом и таком уже чужом, далеком, все было по-прежнему и так же холодно.
Елена Николаевна накормила Степана обедом, но, словно предупреждая всякие разговоры, все время уходила из кухни, чем-то там занималась, а потом сказала, что ей надо ненадолго сходить по делам. «Поеду», — подумал Степан.
— А если ты хочешь, — сказала Елена Николаевна, — посиди, отдохни...
— Можно, я затоплю печку?..
— Если не спешишь...
— Куда мне спешить, — сказал Степан. — И воды принесу, да лошадь надо напоить...
— Буду тебе очень признательна, — сказала Елена Николаевна. — Я скоро вернусь.
Но вернулась она не скоро. Степан успел и все тонкие дрова изрубить, и печку протопил, и лошадь напоил, и уже смеркаться стало, а Елена Николаевна все не приходила.
Что было делать Степану? — он ждал.
Наконец под окошками заскрипел снег под легкими быстрыми шагами.
— Ты здесь! — сказала Елена Николаевна, вбегая в комнату и быстро, часто дыша. — Как я рада!.. — Лицо ее разгорелось на холоде, глаза блестели. — Я задержалась и подумала, что ты уехал, а я так стала бояться этого дома, ужас! — Елена Николаевна говорила весело, радостно, и Степан подумал, что она была в больнице и ее любимый Колонин поправляется. Иначе чего ей радоваться? Но он теперь уже не спрашивал о Колонине.
— А тебя дома не потеряют? Не будут беспокоиться?
— Нет, не будут, — сказал Степан.
— Тогда давай пить чай! Знаешь, Степа, я как увидела, что лошадь стоит, так обрадовалась, так обрадовалась!.. Я ведь ужасная трусиха. А по вечерам так одной страшно, жуть! Ветер, холодно, мыши скребутся, — ну просто жить не хочется, такая тоска, такое одиночество!.. А тут иду и вижу — ты не уехал!.. Спасибо тебе, ты хороший мальчик...
Потом они пили чай, и Елена Николаевна налила ему в большую белую чашку. Однако ее веселость, ее радость скоро опять угасли, она молчала, о чем-то своем думая, и только ласково улыбалась, взглядывая на Степана.
Спать она постелила ему на его старое место — на узенькой кафельной лежанке, скользкой, как стекло. Она принесла ему большую подушку в белой наволочке, а когда он уже лежал, Елена Николаевна вошла к нему, спросила — удобно ли?
— Удобно, — сказал Степан, вытянувшись, как струна, готовая лопнуть от напряжения.
— Ну, спи спокойно. — Погладила его по голове. — Спи, мой мальчик...
У Степана от этого нежного прикосновения пресеклось дыхание, пропала усталость, отлетел сон, и почти до утра пролежал он с открытыми глазами. В голове его вертелись одни и те же назойливые мысли. Он, конечно, опять привезет ей дров, Елена Николаевна не будет жить в холодной избе. Когда он снова приедет к ней, она опять выйдет к нему навстречу с той же ласковой улыбкой. Он опять останется на целый день, изрубит все дрова, натаскает воды... Вечером она опять постелет ему, погладит по волосам и, низко склонившись, прошепчет: «Спи, мой мальчик...» А Колонин? — думал вдруг Степан. И, гоня жуткую, страшную надежду из сердца, он говорил себе, что Колонин поправится, не будет пить и они будут жить втроем, будут вместе с Колониным рисовать одну и ту же икону, а Елена Николаевна... Но вот опять куда-то пропадал Колонин, и опять Степан вез дрова, и Елена Николаевна опять склонялась к нему и шептала: «Мой мальчик...»
Уже тускло мутнело окно, когда он уснул, совершенно истерзанный воображением того, что будет, скоро будет!..
Но белый свет, свет дня, точно хороший доктор, лечит утомленные юные души, рассеивает в прах болезненно-яркие картины ночи, и они, как пепел ночных костров, отмечают только наши сокровенные пути.
Утром Степан напоил лошадь, запряг в дровни и, когда вошел проститься с Еленой Николаевной в дом, боялся поднять на нее глаза.
— Собрался уже? — спросила она.
Он кивнул головой.
— Не замерзнешь? Холодно очень, вон как окна застыли.
— Ничего, доеду.
— А то бы взял рукавицы.
Вязаные шерстяные варежки, которые Елена Николаевна ему подавала, были Колонина. Степан, поколебавшись, сказал:
— Нет, не надо, у меня есть.
— Ну, как знаешь. А за дрова тебе большое спасибо...
— Ты не жалей, я еще привезу.
Елена Николаевна засмеялась. Он понял, чему — он говорил ей «ты». Но говорить по-другому — выше его сил. Такой уж он уродился.
— А толстые дрова пускай кто-нибудь распилит и расколет тебе, — сказал он.
— Да, тут часто ходят под окнами с пилами и топорами, я попрошу.
— Ну, тогда я поеду...
Она вышла за ним на крыльцо.
— Степа!..
Он вскинул на нее глаза.
— Я не знаю, Степа, может быть, мне следует тебе заплатить... Ты не стесняйся, говори прямо, я заплачу...
У Степана язык словно прилип к небу, стоит и не может вымолвить слово, глазами бегает по ее шубке.
— Ты извини, я подумала...
— Зачем обижаешь меня, Елена... Николаевна? Разве я из-за денег...
Елена Николаевна смутилась. Она как-то неловко и смущенно обняла его и поцеловала в щеку.
