– И Дэв Больфем где-нибудь подальше. Жаль, что Сэм Коммек не сделал из него странствующего представителя фирмы, вместо того, чтобы всадить его сюда.

– За всю свою жизнь он не интересовался ничем, кроме политики. Но я не очень о нем забочусь, – добавила она легкомысленно. – Я его хорошо вышколила. В конце концов он никогда дома не завтракает, не надоедает мне разговорами, скоро после обеда уходит к Элькам и засыпает немедленно, как доберется до кровати. И даже не храпит. И отлично переносит выпитое. Думаю, что нельзя ожидать большего после двадцати двух лет супружества. Я заметила, что если есть одно, то нет другого.

– Боже мой, прекрасно, но пусть бы он свернул себе шею.

– О, Анна!

– Ладно, конечно, я этого не думаю. Но я вижу часто, как умирают хорошие люди, милые дети; вероятно, я из бесчувственных. Я не искушаю судьбу желанием, чтобы на прошлой неделе он умер от тифозной лихорадки, вместо бедного Джо Мортона, у которого остались двое детей и жена без средств…

– Вы бы дали Дэву немного бацилл в капсуле, – прервала Миссис Больфем своим шутливым тоном, но отвернув лицо. – Или того бесследного яда, который вы мне когда-то показывали. Одного пузырька было бы достаточно.

– Одной капли и того довольно! – Контральтовые тона ее голоса были унылы и мрачны. – К несчастью, я не достаточно искусна для хладнокровного убийства. Я глупая, старая утопистка, желающая, чтобы чума смела с лица земли все ненужное, и это дало бы нам возможность возродиться для красоты и новой мудрости. Впрочем, тогда мы, вероятно, до смерти надоели бы друг другу, пока первородный грех не появился бы снова. Я думаю, что нам надо поторопиться. Мне предстоит целый вечер работы.

Цвет Эльсинора состоял из двенадцати женщин, которые были в состоянии много проигрывать в бридж! Миссис Больфем, которая едва ли могла рискнуть на это, и которая была одновременно и умелой, и счастливой «бриджисткой», настаивала на умеренных ставках. Другие члены этого избранного кружка были – жены двух банкиров, жены трех поставщиков и двух маклеров, ведших дела в Нью-Йорке и проводивших ночь в Эльсиноре. Эти дамы считали долгом чести обедать в семь часов, одеваться по моде и соответственно всякому случаю посещать в Нью-Йорке все выдающееся, куда только можно было проникнуть, случайно наносить визит Европе, читать модные романы и присутствовать на симфонических концертах. Излишне добавлять, что основой общественного величия каждой из них был большой дом, пышного типа, особенно свойственного богачам старых общин – дом полу кирпичный, полу деревянный, незначительный, безличный и лишенный стиля, а также великолепный лимузин. Дом возвышался среди луга, покатого к улице, не защищенного даже буксовой изгородью и не отделенного от соседних земель. Гараж, едва ли менее вычурный, чем дворец, был также обращен на улицу, чтобы его все видели. В Эльсиноре, пожалуй, нельзя было найти лошадь. Такси ожидали приезжающих на станции, а те, кто не мог себе завести роскошного автомобиля, покупали и довольствовались недорогой циклонеткой.

Миссис Больфем выделила это ядро по стратегическим соображениям, но это, конечно, не означало, что она или все другие не были олицетворенной любезностью к остальным, менее отмеченным судьбой. Действительно, нельзя было устроить развлечения в большем размере только для двенадцати семейств, в особенности, если половина из них была бездетна и список приглашенных на большие вечера, в городе с населением в пять тысяч, приближался к нескольким сотням.

Много говорило в пользу врожденного благородства этих эльсинорских богачек, читавших с одинаковым вниманием нью-йоркскую светскую хронику и известия о войне, то, что они без всякой борьбы подчинились доминирующему влиянию женщины, у которой никогда не было мотора и доходы мужа которой часто отклонялись от нормы. Но Миссис Больфем превосходила их не только в непоколебимости стремлений, но и в том, что ее семья была так же стара, как и само графство Брабант. Даубарны никогда не служили в так называемом, «кавалерийском полку», состав которого пополнялся теми избранными, которые живут в старых колониальных домах, преобразованных теперь в большие имения и распространивших свои корни и ветви в Нью-Йорк, но никто не оспаривал прав Даубарнов называться «капитанами пехоты». И у миссис Больфем, единственной представительницы по прямой линии, было два богатых кузена в Бруклине.

Изредка, доктор Анна принимала участие в бридже, но играла она плохо и, когда в субботу у нее находилось время, чтобы провести его в «Загородном Клубе», она предпочитала, сидя в глубоком кресле, наблюдать за молодежью, танцующей и флиртующей в ожидании ужина, отличающегося своей непринужденностью. Сама она никогда не танцевала, но любила молодежь, и вид детей, превратившихся в юношей, доставлял ей острую радость старой девы.

Курносая, веснушчатая, неуклюжая школьница быстрым скачком превращалась в стройную американскую красотку, вооруженную всеми преувеличениями последней моды. Она также искренно одобряла, но по причинам гигиены, когда танцевали женщины ее поколения, даже на многолюдных вечерах, но при условии, чтобы их партнеры не были слишком молоды, а их формы слишком грузны.

Миссис Больфем и доктор Анна приехали в клуб вскоре после четырех часов. Молодежь толпилась роями везде, внутри и снаружи. Ha веранде сидели около двадцати почтенных матрон, вязавших для бельгийцев нескончаемые принадлежности туалета, всегда, казалось, остававшиеся на той же степени прогресса.

Миссис Больфем, которая сама ввела это обыкновение, сегодня не взяла работу и прошла прямо в карточную комнату, но ее партнеров еще не было, и она развлекла своих нетерпеливых друзей только что случившимся домашним эпизодом.

– Вы знаете, у меня немка-служанка, – говорила она, снимая манто и садясь к столу, – славное создание и чудная работница, но медлительна и тупа до невероятия. И всё-таки, даже самая тупая крестьянка может затаить злобу. Как вы знаете по вчерашнему мучительному опыту, я прочла целые тома про войну, большинство из них – это просто насмешка над Анной, давшей мне список, – определенного анти германского направления. Однажды, когда Фрида убирала комнату, я заметила угрюмый вид, с каким она глядела на заголовок главы. Конечно, она читает по-английски, так как пробыла здесь уже несколько лет. Третьего дня, когда я вязала, она спросила, для кого это – и я, конечно, не скрыла, что для бельгийцев. Тогда она рычащим голосом задала вопрос, почему я не делаю этого для бездомных жителей восточной Пруссии, кажется она сама оттуда и недавно получила письма, с описанием всех ужасов. Я редко вступаю в разговоры с прислугой, так как в нашей стране мы не должны допускать малейшей фамильярности, если хотим, чтобы они работали. Но так как она насупилась и видимо желала, чтобы в тот момент надо мной разорвалась шрапнель, и так как она уже третья за пять последних месяцев, я сказала в примирительном тоне, что корреспонденты обращают мало внимания на восточный театр войны, но так истерзали наши чувства Бельгией, что мы считаем себя обязанными сделать, что можем. Потом я ее просила – действительно мне хотелось узнать – неужели ей не жаль эти тысячи страдающих женщин и детей только потому, что они жертвы Германии. У нее большое, кроткое лицо, с толстыми губами, маленькими глазами и едва заметным носом – обыкновенно такие лица не могут быть выразительными. Но когда я задала ей этот вопрос, ее лицо вдруг окаменело – не скажу в своей жестокости, но в своем отрицании всякой человеческой симпатии. Без единого слова она потащилась, извините за выражение, прочь из комнаты. А завтрак в этот день был сожжен, и я должна была приготовить другой для бедного Давида – и знаю, она это сделала нарочно. Боюсь, что придется ее отправить.

– Я бы так и сделала, – мудро сказала миссис Баттль. – Она, вероятно, шпионка и, конечно, очень умна.

– Да, но какая работница, – сказала миссис Больфем со вздохом, – а так как она у меня одна…