Когда она была близка к последней грани, спасение появилось в виде авиапочтового письма с английской маркой и почтовым штемпелем Кембриджа, которое однажды утром упало в ее почтовый ящик. В нем содержалось предложение о стипендии в ее старом колледже, Нью-Холл, и она ухватилась за него обеими руками, спасаясь бегством в единственное другое убежище, которое она когда-либо знала в своей жизни.

И все шло хорошо для нее. Это было как возвращение домой. Была работа, была ее книга и был Кембридж во всей его красе, особенно в то прекрасное апрельское утро 1972 года, когда она впервые встретила Джона Микали.

Она всю ночь работала над корректурами пятого издания своей книги, издатели хотели получить их обратно к пятнице. Вместо того, чтобы лечь спать, она следовала установленному распорядку. Надела спортивный костюм, взяла велосипед и поехала в центр города, чистый, спокойный и красивый по утрам.

Пятнадцать минут спустя она бежала по тропинке вдоль задних дворов, лужаек, спускающихся к реке Кэм. Она была полностью довольна собой, довольна ночной работой, наслаждалась острым утренним запахом, а затем она услышала, как кто-то обгоняет ее, и рядом с ней появился Микали.

Он был одет в очень простой темно-синий спортивный костюм и кроссовки. Вокруг его шеи было обернуто белое полотенце.

— Отличное утро для этого, — сказал он.

Она узнала его сразу, не могла не узнать, потому что его плакаты с обычной фотографией были расклеены по всему Кембриджу в течение двух недель.

— Да, обычно так и есть.

Он мгновенно улыбнулся. «Хех, такой же американец. Должно быть, это мой день. Ты студент по обмену или что-то в этом роде?»

Ирландская сторона ее характера быстро всплыла на поверхность, и она громко рассмеялась. «Те дни давно прошли. Я тот, кого здесь называют доном. Я преподаю в университете. Меня зовут Кэтрин Райли. Я из Калифорнии.»

«Боже милостивый, я тоже. Меня зовут Микали — Джон Микали».

Она взяла его за руку с легкой неохотой, ощущая покалывающее возбуждение, холод в животе, что было для нее внове.

— Да, я знаю. Сегодня вечером ты играешь четвертую симфонию Рахманинова с Лондонским симфоническим оркестром.»

«Я верю, что ты будешь там».

— Ты что, шутишь? Некоторые студенты всю ночь стояли в очереди, чтобы попасть в кассу в первый день ее открытия. С тех пор билетов на этот концерт не было.»

— Чепуха, — сказал он. — Где ты живешь? — спросил я.

«Новый зал».

— Я распоряжусь, чтобы билет доставили туда к полудню.

Она никак не могла сказать «нет», или даже не хотела. — Это было бы чудесно.

«После этого они устраивают прием в мою честь в Тринити-колледже. Могу ли я отправить вам открытку и для этого? Это может быть скучно, но не тогда, когда ты придешь. Прежде чем она смогла ответить, он взглянул на часы. «Я не заметил, который час. Сегодня утром у меня четырехчасовая репетиция, а Превин — суровый надсмотрщик — увидимся вечером.»

Он повернулся и побежал прочь через Спины, действительно очень быстро. Она стояла там, наблюдая, как он уходит, осознавая силу в нем, более возбужденная, чем когда-либо в своей жизни.

На приеме она стояла и смотрела на него с другой стороны зала, в бархатном костюме, открытой черной шелковой рубашке, с золотым распятием на шее, которое стало его визитной карточкой. Он был беспокойным, когда они столпились вокруг, его глаза постоянно осматривали комнату. Когда он нашел ее, улыбка была мгновенной, и он потянулся за двумя бокалами шампанского с подноса, который нес проходящий официант, и направился прямо к ней.

«Я позвонил в ваш колледж», — сказал он. «Почему ты мне не сказал? Доктор Райли — стипендиат Нью-Холла. И все такое прочее.»

«Это не казалось важным».

«Я был хорош сегодня вечером?»

— Ты знаешь, что был, — просто сказала она и взяла у него шампанское.

В его глазах внезапно появилось странное выражение. Это было так, как если бы он каким-то образом сделал открытие, которого не искал.

Он улыбнулся и поднял свой бокал. «Кэтрин Райли, милой девушке-католичке, с умом, проницательностью и изысканным музыкальным вкусом, которая собирается забрать меня отсюда к чертовой матери в течение следующих трех минут и показать мне Кембридж».

— Еврейка, — сказала она. — Видишь ли, моя мать была, и это главное.

«Хорошо, я исправлю это. Кэтрин Райли, милая еврейская девушка. Значит ли это, что ты тоже умеешь готовить?»

«О, да».

«Отлично, теперь давайте выбираться отсюда. Ты можешь прокатить меня на плоскодонке при лунном свете, показать мне романтику всех этих твоих сверкающих шпилей».

После первых получаса пошел дождь, так что они оба промокли до нитки к тому времени, когда им удалось оставить плоскодонку на берегу реки.

Позже, когда такси высадило их в Нью-Холле, дождь лил еще сильнее, и они добрались до двери ее комнаты такими мокрыми, какими только могут быть два человеческих существа.

Когда она открыла дверь и собралась войти, он нежно взял ее за руку. — Нет, — сказал он. «В этот первый раз я переношу тебя через порог. Это старый греческий обычай. Знаешь, мы очень этнические.»

Потом, где-то около трех часов, когда они наконец остановились, она повернулась к нему в постели, когда он потянулся за сигаретой.

«Это было мило. Я никогда не знал, что это может быть так».

— Иди спать, — мягко сказал он, обнимая ее.

Дождь прекратился, и лунный свет проникал в комнату. Он лежал там довольно долго, курил и смотрел в потолок, его лицо было серьезным. Когда она застонала во сне, его рука инстинктивно сжалась вокруг нее.

— Ты понимаешь, что Милтон был ответственен за это дерево? — требовательно спросила она.

Они сидели под тутовым деревом в саду стипендиатов Колледжа Христа, деревом, которое, как считалось, посадил сам великий поэт.

«Мне абсолютно все равно». Микали поцеловал ее в шею. «Ничто не имеет значения в такой день, как этот. Весна в Кембридже, и тебе нужно работать.»

— До конца недели, а потом мне полагается отпуск.

— Я не знаю, Кэтрин. Эта работа, которую ты делаешь. Насилие, убийства, терроризм. Это адское поле для женщины. Нет, позвольте мне это исправить. Адское поле для любого».

— Да ладно тебе, — сказала она. — А как насчет твоего времени в легионе в Алжире? Я читал эти журнальные статьи. Я имею в виду, какую сцену ты тогда играл?»

Он пожал плечами. «Я был всего лишь ребенком. Я присоединился к команде импульсивно. Это была эмоциональная вещь. Но ты — ты действительно ищешь их. Кто-то сказал мне прошлой ночью, что ты работаешь над этой немецкой девушкой, которая связана с Баадером-Майнхофом. Я не знал, что она была здесь.»

«Да, она в Тангмере. Это специальное заведение недалеко отсюда. Спонсируется правительством.»

«О, я понимаю. Ты ведешь ее дело официально?»

Она колебалась. «Да, это единственный способ, которым я мог попасть к ней, но я надеюсь, что завоевал и ее доверие».

«Разве она не прятала этого парня, которого газеты называют критянином, в своей комнате во Франкфурте в ночь, когда он застрелил того восточногерманского министра?»

«Это верно».

«Я сам был там», — сказал он. «Даю концерт в университете». Они встали и начали идти. — Я не понимаю. Конечно, полиция могла бы получить от нее какое-то описание его внешности. Достаточно, чтобы выследить его. Я всегда понимал, что немцы были довольно скрупулезны в этом отношении».

«На нем был шлем-балаклава. Ты знаешь, что это за штука? Отверстия для глаз, носа и рта. Она не смогла бы описать его, даже если бы захотела.»

— Что ты имеешь в виду?

Кэтрин Райли улыбнулась. «Очевидно, он заполнял время, занимаясь с ней любовью».

«В балаклаве? Слушай, это тяжелая штука.»

— Откуда мне знать. Я еще не пробовал.»

Позже, в плоскодонке на реке, он сказал: «Кэтрин, у меня есть вилла в Гидре. Ты знаешь, где это?»

«Да».

«Сам дом находится далеко на побережье. Добраться до него можно только на лодке или через горы пешком или на муле. На самом деле, через все горы проходит телефонная линия. На самом деле, если вы когда-нибудь заблудитесь, ищите телефонные столбы и следуйте за ними».