1.

Самый близкий мой друг – канал Грибоедова. Овальные звенья его решетки заметно вытянуты. Кажется, от них исходит томный, горестный вздох «О-о-о-о». Но чуть отводишь взгляд вдаль, и мелодия чугунных колец меняется.

Теперь бесконечно протяженная, извилистая ограда, плавно огибающая повороты, обнадеживает, обещая покой и равновесие. Никаких ухабов и потрясений. Только неожиданно открываются крутые спуски – потемневшие от времени ступени. Зов в черную бездну, откуда, возможно, нет возврата. Ах, эта притягательность риска! Но страховка обеспечена: недалеко от спусков в каменные спины берегов вбиты железные кольца – «спасательные круги» для незадачливых пловцов.

Я люблю свой канал. Какие тайны хранит он в непроницаемо сумрачной воде? Я прихожу на канал летом, когда моторные лодки бороздят его гладь. Неспешно гуляю осенью, провожая взглядом стаи желто-коричневых листьев, неторопливо плывущих к заливу. Наведываюсь зимой. Канал тихо дремлет: русло его подмерзает, но у берегов поднимается теплый пар – нетерпеливое дыхание большого города. Весной канал вновь просыпается, и в мутные воды глядятся помолодевшие старые тополя.

Снова и снова, очарованная каналом, я возвращаюсь на его берега. Не пора ли свернуть к Неве? Пройтись по набережной Мойки? Постоять у Фонтанки? Нет!

Слишком горда и самоуверенна Первая река города. Ее гранит торжественно-наряден. Играя волнами, она смеется над мелководным каналом, над нищетой грибоедовских колец. Ей вторит провинциальная красавица Мойка. Накрахмаленное кружево ее решеток вызывает восхищенные взоры богатых особняков, почивающих на ее берегах. Такие господа не потерпят небрежности. Не понять им простоты Канала.

Частоколом прутьев встретит меня Фонтанка. Кажется, несгибаемые вертикали ее решетки насильно затянут меня в свой ряд, чтобы не смела думать об изгибах, вздохах, надеждах. И даже ширина реки – лишь обманчивое ощущение свободы. На другом берегу – та же решетка!

Я опять возвращаюсь на канал Грибоедова. Он такой же, как я, бедный, неровный, непонятно изогнутый. Стесненный угрюмыми домами, он ненароком рассекает на части улицы и проспекты. Канал всем мешает: и машинам, и людям. Мысль о его засыпке не раз приходила в голову отцам города. Но гордый канал, накинув нарядные браслеты мостиков на узкое русло, не сдается. Его протяженность бесконечна. Из глубины веков невзрачная Кривуша течет в далекое будущее. И Петербург уже немыслим без спокойного течения зеленоватых вод.

2.

И снова весна. Я опять иду с тобой вдоль канала Грибоедова, а изгибы его замысловатого русла эхом отзываются в моей памяти. Повороты, мостики, спуски – вехи моей жизни. Я больше не спотыкаюсь о булыжники мостовой: набережная канала давно закатана в прочный асфальт. Только растолстевшие за долгие годы тополя цепляются за клочки живой земли. Увы, деревья безнадежно больны. Крепкая прежде кора местами отвалилась, обнажив беззащитные стволы. Устремляю взгляд в небесную синь. Мне хорошо с тобой.

Ты почти не изменился. Лишь степеннее стал твой порывистый шаг да желто-соломенные волосы утратили золотистый отблеск. Я не могу понять: ты смущен или спокойно равнодушен? В который раз я слышу прежние слова: «Пойми! Ты – второй человек для меня. Второй – в целом мире! Разве этого мало?». Я молчу. Как трудно найти ответ!

Вот и Львиный мостик. Прежде рыжеватые, как и ты, львы поседели. Кто выкрасил их в белый цвет? В ту далекую весну ты пересек мостик один. И каждый из нас пошел своим берегом. Но сегодня мы снова вместе. Медленно ступили на деревянный настил. Остановились посередине вздыбленного пролета. Опускаю глаза к воде. По каналу плывут последние грязно-белые льдины и зимний мусор: чья-то шляпа, страницы разорванной книги и облупленная, старая дверь. Дверь в ту жизнь, которая так и осталась чужой для меня.

Ты ждешь моего ответа? Я тихо шепчу трудные слова. Но ты не услышишь их. Ты далеко. Рядом со мной никого нет. Я одна. Всегда одна. Слова беззвучно падают вниз и растапливают рыхлую льдину.

1980–2001

Деньги: шальные и заработанные

Первые деньги, еще в детстве, попадали ко мне ненароком. Я находила мелкие монетки на полу возле кассы в булочной или в общественном транспорте. И не ленилась нагнуться даже за бурой копеечкой, тем более радовал белесый гривенник: в масштабах давних цен – треть стоимости трамвайного билета. А однажды, ярким солнечным днем – я была уже третьеклассницей – идя по улице, увидела вдруг на тротуаре вчетверо сложенную купюру! Столь крупную ассигнацию мне еще не доводилось держать в руках – видела лишь мельком, издали. Светлая радость опалила душу! И не возникло вопросов: кто выронил, кто потерял! Радостная убежденность – моё!

С годами случайных находок становилось всё меньше, или я, вырастая, перестала смотреть под ноги. Зато появились первые заработанные рубли: в старших классах нам оплачивали практику на школьном производственном комбинате. Но они не приносили радости. Весь учебный год, по понедельникам, приходилось наматывать медную проволоку на роторные катушки для авиационных приборов. Однако и возвышенная цель работы на авиапром не спасала от уныния – мы трудились, поскрипывая зубами, изнывая от монотонности движений. Но выплачиваемых в получку денег хватало лишь на разовое посещение аттракциона в парке.

После окончания школы судьба вновь расщедрилась: ласточками понеслись радостные дни получения студенческой стипендии! Суммы тоже не вдохновляли, но создавалась иллюзия, что деньги выплачиваются ни за что – ибо яростный штурм конспектов во время убийственных сессий вместе с последним экзаменом успешно вытеснялся в глубины подсознания. И наступал благословенный период почти узаконенного разгильдяйства, сопровождаемый регулярными выплатами.

Позднее, когда основным доходом стала инженерная зарплата, ко мне опять вернулось разочарование, знакомое по страданиям на школьном комбинате. Теперь я трудилась в научной лаборатории: за формульными расчетами следовали рискованные испытания на стенде, перемежаемые бумажной рутиной, и снова головоломные расчеты. Но платили за это всего-навсего сто рублей – меньше, чем тогда получали шофер или слесарь средней руки, не имеющие представления ни об интегралах, ни о спектральном анализе. Нарастало ощущение вселенской несправедливости.

Без материального подкрепления исследовательский энтузиазм постепенно таял. Мои интересы дрейфовали в стороны литературных экзерсисов. И снова нечаянная радость – первый рассказик в газете! И первый гонорар! Он был невелик, но полученная денежка напомнила счастливую находку на тротуаре. Я писала рассказ, следуя зову души, но вдобавок к радости творца получила и ощутимое вознаграждение!

Постепенно впряглась в писательскую лямку – начали издаваться книги, пошел счет авторским листам и страницам. Ожидала, что вот-вот прольется на мою голову золотой денежный дождь. Но издатели с поразительной ловкостью выиграли эту партию, утаив мои деньги в своих темных карманах. Лишь разок мне довелось на полученный гонорар прокатиться в Скандинавию.

Так стоит ли «наматывать проволоку на катушки»? Урок усвоен прочно: сколько ни напрягайся – приличных денег все равно не получишь. Но если перестать о них думать, то Всевышний вдруг кинет нам премию с неба, прямо под ноги, на тротуар! То дальний родственник оставит наследство, то близкий человек окажет поддержку, то давно сработанная вещь вдруг вырастает в цене, и от покупателей нет отбоя. Знать бы, одаривает Он ни за что, или заслуги все же имеются? Но непостижим тайный механизм небесной бухгалтерии… Мои «миллионы»

В комнате, где прошло мое детство, был замечательный «венский» стул, изредка подновляемый пронзительно пахнущим столярным лаком. Твердое фанерное сидение, спинка из прутьев, переплетенных кренделем, кокетливо расставленные по сторонам гнутые ножки – стул идеально подходил для любых детских игр. Он с легкостью превращался и в магазин: на сиденье устраивался прилавок, а в овале ажурной спинки мог встать продавец-кассир. Роль продавца мне всегда нравилась.