Он шел в город и все время обращался к ушедшей женщине. Уставившись в небо с белой луной он чувствовал, что его сердце — подушечка, в которую методически втыкают иголки. В местах уколов появлялись — он видел это — маленькие пузырьки крови.

Перевод В. Бурича.

Михал Русинек

ДИКИЙ ПЛЯЖ

В отеле «Ланкастер», в котором я поселился, порядочно немцев. И в лифте и в холле раздается их громкий говор. Откуда они взялись здесь, на пляже Копакабана, догадаться нетрудно — они сами об этом разглагольствуют громко, а подчас и весьма спесиво, кто о своем Гамбурге, кто о Кёльне или Франкфурте.

В «Ланкастере» несколько их семейств, зато в соседнем отеле «Оуро Верде» немцы занимают целые этажи. Одни из них богатые туристы, гонимые чисто снобистским стремлением непременно побывать на самом красивом пляже мира, другие прибыли вроде на какие-то юбилейные торжества немецкой эмиграции в Бразилии.

Семью, что поместилась на одном со мною этаже, я встречаю ежедневно за завтраком. Их четверо. Они сидят за столиком под большим зеркалом, так что я вижу их и спереди и сзади. Две славные девчурки, лет десяти и двенадцати, младшая с личиком рыжего ангелочка, старшая светловолосая и тоже далеко не дурнушка. Сейчас как раз обе пьют апельсиновый сок. Их мать, полнотелая дама, сегодня, как и каждое утро, с видом добродушной и рачительной мамаши заботливо готовит бутерброды из оставшегося завтрака — сыра и булки, чтоб потом, на пляже, подкормить своих палеволосых кримгильд. Я вижу в зеркале, как она быстро перекладывает в сумку все, что осталось на столе. Вижу в зеркале пока только часть силуэта отца, его нос, левое ухо и другое, правое, а также толстую, красную бычью шею. Это интересный мужчина с отличной выправкой, на лице которого словно бы написана его биография. Он солдат, бывший, а может, и сегодня продолжает служить, просто переоделся в штатское, но в любой момент готов стать в строй. Его острый взгляд непрестанно за кем-то следит и словно пронизывает ближайшее окружение. Каждый день я слышу его голос, напоминающий жене и дочерям об их различных мелких обязанностях. То он что-то приказывает, то с умилением вспоминает проделки своего пса-боксера, оставленного в Гамбурге на попечение соседей. Когда я это слышу, мне становится не по себе. Это именно тот тон, тот гортанный выговор, который мы слышали на улицах польских городов двадцать пять лет назад. Немцу под пятьдесят, и поэтому вряд ли можно сомневаться, что и его голос раздавался четверть века тому назад на улицах завоеванных городов Европы. Где же такому бравому мужчине в те годы было еще находиться, как не в авангарде завоевателей. Именно такого рода рослые молодчики с ревом шагали тогда во главе колонн захватчиков.

День перенасыщен солнцем, впрочем, иначе здесь и не бывает в это время года, далекое от поры дождей, когда потоки воды буквально сносят машины с дорог.

Здесь, в кафе отеля «Ланкастер», есть кондиционер, но за окнами неимоверная жара. Выходишь и сразу же попадаешь в пекло, пот льет с тебя с утра до вечера. Но нет, сегодня я ни за что не отступлю, пойду на пляж, сегодня я непременно должен выкупаться в Атлантике. Три дня я колебался, а сегодня настроен решительно. Вот только бандаж…

Пляж тут же за окном, он тянется на восемь километров. Posto первый, posto второй, вплоть до posto пятого, граница которого как раз перед нашим отелем. Он не такой роскошный, как тот, рядом, из которого по тоннелю под проезжей частью авениды Атлантика можно попасть прямо на пляж, сразу в воду. Я и немецкое семейство, ежедневно посещающее пляж, должны перейти тротуар, мостовую, прогулочное корсо из уложенных в змееобразную мозаику бело-красных плиток, и только потом нас обнимает море золотого песка и бирюза Атлантики. В эту пору океан бирюзовый, позднее, когда солнце переходит в зенит, он становится синим.

Парит, будет градусов, пожалуй, с пятьдесят. Клубы влаги, целая вуаль испарений от песка поднимается над корсо до самых крыш тридцатиэтажных отелей. Здесь их целая лента — восьмикилометровый полумесяц. От залива Бото Фого и лысой Сахарной Головы налево до оконечности другого пляжа, Ипанемы, направо, на юге. Ипанема, Копакабана, Бото Фого — одни индейские названия.

На «нашем», расположенном близ отеля участке пляжа несколько тысяч человек. Иногда кажется, что от этой пестроты красок жара только усиливается. Чего и кого тут только нет! Что за буйство красок! И блеск смуглой до черноты кожи этой толпы людей, и причудливые костюмы понаехавших со всего света туристок, и повозки с красной надписью «Coca cola», и пляжные зонты в цветах и в полоску, и черные крылья бумажных змеев, носящихся над пляжем целыми стаями.

Но вот наконец я выбрался через всю эту людскую гущу на самый берег океана. Здесь уже можно раздеться. Но меня вдруг охватил страх, что и тут многолюдно. Я, правда, захватил с собой взятый напрокат в гостинице пестрый зонт, который, как все, уже торчит, вбитый наискосок в землю, но он только с одной стороны укрывает меня от человеческих глаз. А с другой стороны, как раз с той, откуда доносится немецкий говор, я полностью виден. Семейство из отеля «Ланкастер» расположилось буквально в пяти метрах от меня.

Я отчетливо слышу грубый голос дирижирующего всей семьей гамбуржца. Он подгоняет дочерей, увлеченных возведением окопа из песка.

— Los, los, Gretchen!^[9]

— Los, los, Mizzi!^[10]

Лучше бы уйти с этого места, но мне как-то неловко. Кроме того, это просто трусость. Или вообще пустяк, но я чувствую себя прибитым. Повязка на ноге. Именно из-за нее я вот уже три года не ступал в воду ни на одном пляже мира, разумеется, кроме польского побережья. Там ты среди своих, а своего всегда поймут.

Снова доносится голос немца. Черт бы его побрал! На сей раз он занялся старшей дочерью.

— Los, los, Mizzi! Achtung, es muss eine Linie sein. Ganz direkt!^[11]

Видно, он все время должен отдавать приказы и следить за порядком.

— Es muss eine Linie sein, los die Verfluchten!^[12] — сверлит у меня в ушах. Я боюсь или стыжусь?

Где я?

— Alle heraus!^[13]

Это уже прямой приказ.

Звонит колокол. Я вскакиваю слишком поздно, сигнал давно умолк. У меня сегодня жар. Ночью я даже не чувствовал укусов вшей, хотя живот мой в том месте, где застегиваются брюки, искусан до крови.

Я вскочил слишком поздно и слишком поздно встал на свое место — спиной к двери барака и лицом к сторожевой вышке. Только рассвело, но солнце уже взобралось на вершину этой ужасной горы, стоящей напротив нашего лагеря. Сегодня жуткий мороз, щеки горят огнем. На мне под тиковой блузой бумажная риза — мешок из-под цемента. Такие ризы имеют немногие. В мешке прорывают дыру для головы, и бумага плотно прилегает к груди и спине. Вшей от этого еще больше, но зато на ветру человека не так трясет. Сначала мешок страшно шуршит, но через несколько часов он как-то прилаживается к человеку, не выдаст его. Размякнув, плотно прилегает к телу и приносит надежду на жизнь. Больше вшей, но больше и калорий. Если б не эта проклятая температура, ничего бы не случилось, мешок укрыт и безмолвен, никто бы его не обнаружил. Но вот температура. Я не только прибежал с опозданием, а еще в спешке забыл застегнуть блузу у ворота. Я последним появился перед грозными очами своего господина и повелителя, всемогущего хозяина моего маленького мира. Перед этим полубогом, с богом на животе, на кожаном поясе, я, дрожащий от холода батрак, Sklaven Nation, verfluchter Hund^[14], пригодный только для того, чтобы жить в бункере и пожирать очистки, осмелился встать в строй с опозданием.

И эта человеческая падаль не застегивает в спешке блузу у ворота?

— Was ist das, du Verfluchter?^[15]

Одного его рывка было достаточно, чтобы обнажилась моя грудь и мое преступление — кража рваного мешка из-под цемента, которому положено лежать в куче мусора и идти на свалку, а не согревать приговоренного к голоду и холоду узника.