— Простите, я думала, может, вы еще кое-что припомнили. На след наводящее… Надо найти ее. Тут любая мелочь важна.
— Какой еще след? — бурчит заросший щетиной администратор. — Ни с кем она тут не говорила, кто ее знает, может, с перепугу. Получила койку и пошла спать.
— А потом?
— Не знаю, что потом. Днем здесь другой дежурит. Знаю только, что больше двух ночей мы не могли ее держать. Паспорта у нее не было. Прописалась по удостоверению. А по удостоверению дольше нельзя.
Плотникувна задумчиво постукивает ключом о настольное стекло.
— И что она может делать? — Не надеясь на ответ сонного администратора, она медленно поднимается по лестнице. Минует Эрота и Психею, розовым светом освещающих дорогу, и на третьем этаже вдруг видит перед собою точное повторение их позы. У дверей номера молодой человек, склонившись к женщине, шепчет ей что-то на ухо. Слышен ее гортанный смех. Обняв свою сообщницу, мужчина притягивает ее к себе. При виде учительницы замутненные глаза его враждебно сверкнули, а она испуганно, на носках прошмыгнула мимо с таким чувством, что ее присутствие, а может, и само ее существование есть вина и уж по меньшей мере бестактность. Услышав шаги, женщина пытается убрать мужскую руку со своего бедра. Но нерешительно и потому безуспешно. Обычный маневр, одна видимость — из этого сотканы будни. То, настоящее, вспыхнет меж ними, когда Плотникувна захлопнет дверь своего номера. Горячий пот прошиб учительницу. Наконец-то она наедине с собой, будь благословенна расточительность, повелевшая ей взять двухместный номер за счет школы. Она одна.
За окном большой промышленный город, его надо разгадать, одолеть. Вдали пульсирует мясистым светом неоновая реклама, бросая кровавый отблеск на влажную крышу, белесый дым стелется над домами; ближе — темные фасады с клетками освещенных окон и старческий скрежет трамвая в тесном каньоне улицы. В свете фонарей ветер шевелит безлистые ветви. Лишь теперь спадает с нее нервное напряжение целого дня; грубости и оскорбления, людское равнодушие к судьбе Антоськи — все отступает на задний план. Сейчас бы в постель, но многолетняя привычка берет верх — без вечернего туалета нельзя. Жалобно вздохнув и опустив занавеску, она направляется к кранам. Вода холодная.
Ночью Алисе Плотникувне снились тела, масса льнущих друг к другу тел. Дурманящая музыка окутывала ее, будто кто-то в знойный день играл на флейте. Сон все смягчает: резкий хохот преобразил он в смех, легкий, как полет стрекозы, грубый жест — в нежное прикосновение, а дикий, горящий алчностью взгляд — в ласкающий и теплый. Эрот и Психея бросили лампу, целуются как безумные у самых дверей учительницы. На лестнице во мраке разносится визгливый смех чувственной Веронки, чуть погодя мерцающий неон освещает бесстыдный вибрирующий танец крошки Бетти Буп. Плотникувна хочет крикнуть: «Прочь, прочь!» — но боится, да и сил нет. Еще минута, и она сорвется с постели, подбежит к сладострастной Бетти и вместе с ней закружит, завертится в шальной нескончаемой пляске. Жажда бессмыслицы увлекает ее, блаженной упоительной бессмыслицы.
Утро обнажило запыленные фасады заводов и домов. Кислый запах испарений, которым все здесь насыщено, проник даже в молочный бар, приправил вкус молока. Позавтракав, она пошла по главной улице в отделение милиции, с любопытством оглядывая прохожих. В глаза бросались комбинезоны, короткие куртки, серые и черные как сажа, вымазанные в угольной пыли. Мужчины и женщины шли бодрым шагом, смеялись добродушно, шутили весело, вечерняя одурь словно бы слетела с них. Все казались симпатичными. Не встречал ли кто из них Антоську на своем пути? Ведь девчонка кружит по тем же улицам, напуганная, всем чужая, напряженная — загнанный зверек, да и только.
В отделении милиции радио играло мелодии, очарование которых по-настоящему доходит лишь на природе, среди трав, тростника, деревьев. Здесь же звуки отражались от пыльных оконных стекол и большой карты города, истыканной сотней толстых булавок с цветными головками.
— Ничего нового не слышно? — спросила она с порога.
— Пока нет, но отчаиваться рано. Ведь мы лишь со вчерашнего дня ищем.
— Ох, боюсь… — она оперлась о балюстраду из деревянных столбиков.
— Вы бы лучше посидели в гостинице, отдохнули, почитали бы, — приветливо посоветовал старший сержант, с симпатией глядя на учительницу.
Застрявшая пылинка щекочет в носу; чихнуть Алиса стесняется, как бы не оскорбить этим любезного сержанта. Нос в такие минуты необычайно требователен.
— Или поезжайте на прогулку, — добродушно продолжает милиционер. — Трамваем до Щавна. У нас в Щавне парк красивый. Тисовая рощица. Где теперь тис встретишь? Нигде. По дороге осмотрите гору Хелмец, а тут ждать без толку. Девочка не иголка, если есть — отыщется.
— Как это есть? — перепугалась Плотникувна. — Вы думаете, что?..
— Ничего я не думаю. Впрочем… Не хотел говорить, да ладно, скажу. Мы напали на след. Наш сотрудник видел одну, вроде бы та самая.
— Где видел? Когда?
— В клубе вокзала. Возле нее один тип крутился. Известное дело, альфонс. На примете у нас.
— А сейчас? Где она сейчас может быть?
— Это было вчера пополудни, а потом потеряли след. Ищут. Простите…
Он поднял телефонную трубку и углубился в длинный разговор: кто-то убеждал милицию разобраться в делах какого-то склада; Плотникувне слышно было громкое стрекотанье в трубке.
Большего она не добилась. Послушав совета, решила поехать в Щавно, чтоб убить время, но у вокзала не выдержала, сошла с трамвая и, горя жаждой деятельности, направилась к клубу.
Несмотря на дневное время, в зальце громко жужжали лампы дневного света, придавая лицам мертвенный, синеватый оттенок. Газеты она не взяла, а стала пристально рассматривать лица: бледное, обрюзглое — инвалида-железнодорожника, который выдавал книжки и шахматы, сонные лица пассажиров, живые мордашки школьников, явно боровшихся с искушением набедокурить.
Она сидела там долго; то и дело кто-нибудь вставал и сомнамбулически покидал клуб, словно бы внезапно открыв для себя некий вожделенный смысл. Снаружи, на путях громыхали маневровые составы. Клуб, обитель синеватой тишины и застоя в окружающем мире движения и перемен, показался Плотникувне сонной пещерой, где все дышит метафизикой. Может быть, преддверие ада, а может, рая: издевательское шипенье ламп, погруженные в ожидание люди, которые вдруг вскакивают, повинуясь им одним ведомому приказу. Она даже ущипнула себя, дабы убедиться, что это не продолжение ночных ее видений.
— Разве упомнишь, сюда столько девиц и парней ходит, — уклонялся от разговора цербер-инвалид. — Может, и была такая. Лагода, говорите? Да, что-то вроде этого, но головой поручиться не могу. А вы откуда будете, не из исправительной ли колонии? — резко перешел он в контратаку. — Вчера уж были тут, спугнули кавалеров. Мне-то что, лишь бы тихо сидели, не курили, журналов не рвали, я каждого обязан впустить, клуб как-никак!
Перед уходом она еще раз окинула взглядом зал. Стайка школьниц осадила столик: тихонько чирикая, девушки весело стреляли глазками в сторону парней. Знакомый, близкий ее душе шумок принес облегчение. «Эти верны себе, — с теплотой подумала она. — Беспечные, кокетливые, они, верно, и в преддверии ада флиртовали бы, даже настоящий Цербер вызвал бы у них смех. Ничего я больше не добьюсь, поеду-ка в Щавно». С мрачного вокзала она вышла легкой походкой отдыхающего человека. Резкая смена настроений, столь ей свойственная, обычно раздражает, а ведь в этом, пожалуй, счастье, — наслаждалась она, ощущая необъяснимый прилив доброй надежды. Вопреки утреннему намерению в школу она решила не телеграфировать. «Я сделала все, что могла. Теперь надо ждать, пусть и они там обождут».
Антоська отыскалась, вернее Антоську нашли в среду к вечеру. В номер Плотникувны девушку привел милиционер с черным ремешком под подбородком. Потребовал расписаться в служебной тетради, словно посылку вручал.
— Антоська, Антоська, девочка моя, — расплакалась Плотникувна, обнимая девушку, — как ты могла, ну скажи, как могла?
