Обидович смотрел то на темную, сплошную стену папоротника, то на высокие сосны, как бы удивляясь их спокойствию. Он слышал стук дятла, посвистывание скворцов, и ему казалось, что он поддался какому-то ужасному обману, что не было никакой стрельбы и что около него нет никакого пограничника. Он поднял голову, но сейчас же поспешно опустил ее. Нет, это не обман. Отвратительное, в дырчатом кожухе дуло автомата все еще глядит из-за дерева.

Такое унижение! Какой-то щенок держит его на мушке, а драгоценные минуты бегут неумолимо. Он возненавидел себя за этот страх, который прижал его к земле и заставляет лежать…

«Вы феномен воли…» Он видит выпуклые глаза Липинского, которые с восхищением смотрят на него из-под роговых очков. Это правда. Он всегда находил выход из любой ситуации. Семь раз пересекал границу. Семь раз обманывал этих «янов» в зеленых фуражках. Правда и то, что он никогда не лежал еще, распластавшись на земле, как жаба, и никогда не видел нацеленного в лоб автомата.

Да, обстановка складывается не особенно благоприятно. Но, черт возьми, ведь существует же какая-то разница между прижавшейся к земле жабой и Обидовичем?

Надо найти в себе мужество и рискнуть. Но риск будет огромный, а шансов почти никаких. Он стиснул в бессильной злобе кулаки. Пот выступил на лбу. Нет, не стоит отчаиваться! Слишком рано усомнился он в себе.

«…Не удивляйтесь, если вы встретите там весьма квалифицированных охотников за шпионами, помните, что существует еще превосходство в интеллекте и превосходство воли. Короче говоря, вы будете иметь там дело с деревенскими «янами», вы, офицер разведки! Бесспорно, это будут «яны», хорошо знающие свою специальность, овладевшие определенными навыками, но вы понимаете… — Обидович вспомнил выразительный жест руки доктора Липинского, — …между вами и ними существует огромная разница, как между любителем и профессиональным артистом, между колесиками механизма и живым, пытливым умом, разница, которую невозможно измерить. Поэтому победа будет на вашей стороне, и вы всегда сможете изменить в свою пользу любую ситуацию, казалось бы, неблагоприятную и безнадежную».

Липинский был прав. Обидович это хорошо понимал. Обстановка требует от него сейчас подвига. Он должен решиться на героический поступок, сделать из этого обыкновенного случая событие, которое отметит история, иначе погибнешь как рядовой шпион. Другого выхода нет. Нужно заставить работать все мозговые клетки и обдумать все хладнокровно. Кажется, он до сих пор не допустил ни одной ошибки и с самого начала хорошо сыграл эту необыкновенно трудную роль. Любому ясно, что невозможно бороться шестизарядным пистолетом против автоматов. Однако он сделал, кажется, все, что нужно было сделать. Сейчас он почти уверен в том, что ситуация складывается так, как он задумал, и он по-прежнему остается хозяином положения. Даже это бездеятельное лежание в течение последних минут является с его стороны сознательным, хорошо продуманным действием, преследующим цель усыпить бдительность «яна».

Он опять почувствовал уверенность в своих силах. Смелый, дерзкий план моментально созрел в его голове. Он совершит необыкновенный, беспрецедентный подвиг. Сначала одно, только одно пробное движение. Он немного привстал на руках. Повернул голову. Увидел дуло автомата, и ему опять стало не по себе. Казалось, он отчетливо услышал лязг железа. Застыл в неподвижности. Нет, это треснула ветка. Итак, пора! Он начал медленно поворачиваться на сто восемьдесят градусов. Ему чудилось, что каждое его движение вызывает ужасный шум. Замер на минуту, прислушался. Но тот не реагировал.

Он чувствовал, как кровь начала пульсировать у него в висках, бешено застучало сердце. Огромным напряжением воли он удержал себя на месте. Ему не давала покоя мысль вскочить и побежать куда глаза глядят, подальше от этого отвратительного дула.

Но он знал, что это не выход. Выход был только один-единственный…

Обидович подавил в себе волнение и, как змея, начал ползти через папоротники к пограничнику. Иногда он закрывал глаза, стискивал зубы, ему казалось, что он уже чувствует горячий ожог от пули, раскалывающей череп. Но он упорно полз, потный и задыхающийся, то пугаясь, то удивляясь, полз навстречу нацеленному на него дулу автомата. Он знал, что никто и никогда не поверит ему, что он мог совершить что-либо подобное, да, впрочем, он и сам не поверил бы. Каждое мгновение он ждал услышать резкий окрик «Стой!» или просто автоматную очередь, но ничто не нарушало тишину. Странно! Зазевался глупый «ян» или уснул?

Уже близко. Из-за папоротника показался черный ствол, на котором лежал автомат. Уже отчетливо видна склонившаяся голова пограничника, как бы задумавшегося над серым дулом автомата… План вступал в завершающую стадию. Спасение приобретало реальные очертания. Ну, теперь последний акт…

Обидович молниеносно вскочил и всем телом обрушился на пограничника. Но почему-то не встретил сопротивления. Парень лежал неподвижно, как колода. Узкой полоской ото рта чернела запекшаяся кровь… Обидович остолбенел: он понял, что наносил удары по трупу…

Сначала его охватил страх, потом стыд и, наконец, безграничное бешенство.

«Коварная собака! Он, наверное, получил свое еще там, в зарослях, но дополз сюда… И подло обманул. Столько времени потерял из-за него! Столько времени!»

Он схватил автомат и в отчаянии бросился в сосновый лес, на запад.

На повороте шоссе до него донесся шум моторов. Обидовичу показалось, что слышен и лай собак. Он кинулся в другую сторону, но в просеке на расстоянии менее полукилометра увидел цепь зеленых мундиров…

Поздно, теперь слишком поздно! Слезы бессилия, обиды и злобы навернулись на глаза. В отчаянии он повернул назад. Труп неподвижно лежавшего пограничника снова привел его в бешенство: «Коварная собака! До безрассудства упрямая, какая-то нечеловечески преданная… Верная до самого конца…»

В приступе ненависти он начал топтать и избивать окровавленное тело.

«Из-за этого «яна»… из-за этого деревенского «яна» гибнет польский Лоуренс!»

А когда, наклонившись к земле, он нажал на спуск автомата, чтобы покончить с собой, боек возвратился на место мягко и бесшумно: в автомате не было ни одного патрона. Он зарыдал от унижения и бросился в заросли.

Когда его вытащили оттуда, он был уже мертв. При нем обнаружили все необходимое, кроме маленькой стеклянной ампулы…

Перевод В. Светлова.

Тадеуш Новак

ПИСЬМО

С той поры запах клевера напоминал мне о свадьбе. Я выгребал его из сарая охапками, засохшие головки еще источали мед и молоко. Охапки клевера я бросал лошадям, а потом еще подсыпал им сечки с овсом, несколько початков кукурузы и пару горстей нарубленной свеклы. Я хотел, чтобы к весне лошади мои лоснились. Весной должна была быть наша свадьба.

Когда я выгребал из сарая клевер, мне казалось, что вот-вот я докопаюсь до скрытых где-то в глубине музыкантов. Стоило из клевера вывалиться яблоку-падалице, а мне уже слышались звуки контрабаса и скрипки. Я был уверен, что музыканты приходят на свадьбы, выбираясь из-под высохшего клевера. Но из клевера не отзывался даже сверчок.

В конюшне я подходил к годовалому жеребенку и, почесывая у него за ухом, шептал: «А знаешь ли ты, балбес, что я женюсь? Не тряси головой, откуда тебе это знать? Молокосос ты, молоком еще пахнешь».

Об этом же я говорил и с собакой. Она махала хвостом и лизала мне руку. Скоро почти вся живность в доме знала о моей женитьбе.

Только мать ничего не знала. Я не раз подходил к ней, чтобы заговорить об этом, но, взглянув ей в глаза, проходил мимо: в сени, в чулан, в комнату. Мать ждала письма от отца. С самого сочельника он не давал о себе знать. Матери казалось, что письмо это уже в пути — может, в каком-нибудь уездном городишке, а может, даже и в Кракове. Мне не хотелось нарушать ее далекие радужные надежды. Я вместе с ней ждал письма. Все чаще сидел с ней у окна и гнал, гнал за лесом почтовых лошадей в хлопьях пота и снега.