На следующий день Михал проснулся довольно рано. Солнце еще не вставало, густел багрянец, просвечивающий сквозь щели риги, тишина таилась под стрехой, пронизанная предрассветным холодом. Вдруг скрипнула калитка. Показалась матушка.

— Михал! — кликнула она сына и довольно резво засуетилась по риге. — Вставай! Тебе в город пора, так лучше выехать пораньше, по холодку, а не трястись на жаре. И для лошади здоровее…

Михал и бровью не повел. Лежал как камень, но из-под ресниц внимательно наблюдал за матерью. Куда-то испарились вчерашние геройство и радость, да и как тут погеройствуешь да потешишься, если еще шаг, два… Вдруг он невольно зажмурился.

— Михал! Пресвятая дева, обокрали нас! — раздался возглас матери, и тут же она плаксиво запричитала: — За что ж меня наказал господь, за что же нас так обидели? И почему аккурат ко мне вор забрался? К вдове-то? Не нашел богаче? И кто бы это мог сделать, Михал?

— Чего, мамаша?

— Чего? Сказала же: мешок зерна у нас своровали!

— Мешок зерна? — Михал прикинулся удивленным, и физиономия его слегка вытянулась. — Какой мешок?

— Не спрашивай, Михал, ни о чем. Скажи лучше, куда теперь денемся? Продадут нас с молотка за недоимку, по миру пустят…

Он не отвечал, тяжело, ошалело выгребаясь из своего логова.

— Одевайся! Пойдешь со мной в полицию!

Михал вскочил на ноги. Лицо его исказилось от страха. Он возразил неуверенно:

— В полицию? На всю деревню осрамиться хотите, мамаша? Врагов нажить?

— Так что же мне делать, Михал? Что делать? Неужели простить? Три мешка стояли, гляди, вот тут, а теперь только два. Вон еще вмятина осталась заметная. Вместе с мешком уволок, зараза, чтоб ему ни дна ни покрышки!

Михал вздрогнул. Ему стало не по себе.

— Ступай и позови полицию! Может, найдут вора. Мешок, надо полагать, не сожгли, такой крепкий был…

— Незачем ходить в полицию, все равно не найдем, а люди, мамаша, на смех нас подымут, что мы своего добра не уберегли! Лучше оставим это.

— Такое твое слово? — Она вдруг уставилась на сына, и в глазах ее вспыхнул недобрый огонек. — А если это Ягна сделала?

Михал помалкивал. Усмешка скользнула по его губам.

— Чего молчишь? Ягна змея, хоть и родная дочь. Мне уже не раз такое думалось. Беспременно она выкрала у меня этот мешок! Она, кому же еще? Чужой? Чужие сюда не вхожи.

Внезапно она подскочила к нему в яростном порыве.

— А ты чего стоишь как истукан и пялишься на меня?! — закричала мать. — Чего язык проглотил? Такой из тебя хозяин? А может, сам украл? Ради праздника? Признавайся, стащил у меня зерно?

Михал невольно попятился, как от удара. Ему сделалось жарко и муторно.

— Нет, мамаша, не крал я, — прошептал он, — я еще у вас ничего не выносил со двора. Сами знаете…

— Не выносил, поскольку я за всем присматриваю, тебе только дай волю! Но теперь дознаюсь, кто меня обокрал! Пойду к Клементине, божьему человеку, и ключ ее все мне откроет и злодея укажет, — говорила она с жестоким злорадством, — но уж если дознаюсь кто, помилуй бог, обиды своей не прощу, ох, не прощу.

— Что вы глядите на меня так, будто я утащил зерно? — выдавил Михал. — И чего так голосите?

— Мне ли не голосить? — заламывала она руки. — Обокрали меня, и мне еще плакать в затишке? Я по всей деревне пройти должна и горе свое выплакать… Слышишь?

II

Клементина, маленькая, как грибок, но еще шустрая бабенка, жила поблизости. Существовала она благодаря милосердию барскому и деревенского люда.

Графиня питала особую слабость к ее ключу, поэтому Клементине частенько перепадал какой-нибудь кус из барских кладовых, который она проносила под фартуком, пряча от завидущих глаз соседей, а остальные припасы раздобывала у односельчан, оказывая им всевозможные услуги.

Требовался им ключ — пускала его в ход, звали ее подсоблять по хозяйству — шла, хотя и поминутно сетовала на ломоту в пояснице.

Домишко у нее был маленький, ей под стать, с позеленелой от мха соломенной кровлей, втиснутый под обрыв и обросший кустами, где с рассвета до заката драла глотки туча сварливых воробьев.

В сущности, Клементине не нравилось ходить со своим ключом по дворам, но все зависело от того, кто вызывал. Перед крепкими хозяевами она сгибалась в земном поклоне, на равных себе смотрела свысока.

Принимали Клементину в деревне по-разному.

Иные в открытую посмеивались над ее ключом, но большинство к ней благоволило, более того, даже уважало Клементину, приравнивая ворожбу к религиозному таинству, которое связывает бога с людьми, дабы людям этим оказывать помощь.

Если ты посредством одной тебе известных молитв общаешься с богом и он внемлет тебе, чему имеются доказательства, — это великое достоинство в глазах многих!

Что же касается манипуляций с ключом, то тут уж сам господь ее наставил. Она так рассказывала:

— Явился он мне во сне, огромный-преогромный, господь бог, борода до земли. Но лица разглядеть не сподобилась. Ну, известное дело, лика господня простой смертный узреть недостоин. Возник он надо мной, поднял ключ высоко-высоко вверх и рек громовым голосом, да так, что все небо загудело: «Вот, Клементина, божий человек, наделяю тебя способностью раскрывать злоумышления и проступки человеческие, что подобны сорной траве. Выпалывай ее, Клементина, и прикажи предавать огню на перекрестках». Так повелел мне сам Иисусик…

Можно ли было после этого не верить вещему гласу ее ключа?

Однако Клементина не сразу вошла в доверие к людям, равно как и не сразу взялась за ключ, хотя живот праведный вела с самого начала, едва показалась в деревне.

Приплелась она откуда-то из-за гор, одна-одинешенька, сирая и немощная. У одних задержалась на денек, у других на два, потом наняла себе избушку, и с той поры вся жизнь ее преобразилась, как по волшебству.

Издавна давила ее нужда, поэтому она все способы превзошла, как нищенствовать да людской милости добиваться. И самым верным способом была набожность, крикливая, напоказ. Уловки эти сделались ее второй натурой, и на новом месте она вскоре засияла всеми добродетелями божьего человека, словно ясный месяц на звездном небосклоне.

Случалось, и посреди костела на полу леживала, раскинув руки крестом в порыве особенной религиозности, а однажды у себя дома, при открытом окне, чуть не на людях, попробовала даже предаться самобичеванию. Сплела себе бич из веревки, на которой пасла козу, и давай утюжить свое бренное тело! Но при этом заранее прикинула, кто за ней может подглядывать. Предвкушала уже громкую славу и барыши, да просчиталась. Никто ее за этим самобичеванием не застал, и потому больше оно не повторилось.

На людях этого не сделаешь, а в закутке какой смысл?

Но падать ниц, хотя бы посреди набитого прихожанами костела, это ее вполне устраивало. Люди потом поглядывали на нее благожелательнее, становились щедрее. А она только этого и добивалась.

Когда к ней наведалась мать Михала, Клементина уже знала, что ее сюда привело. Соседи сообщили. Она, как полагается, засеменила навстречу гостье и с внезапно погрустневшим лицом повела такую речь:

— Знаю, все знаю, дорогая хозяюшка, что с вами приключилось. Обокрали вас, — произнесла Клементина таинственно, словно ей донесли об этом сверхъестественные силы, — но, — продолжала она, — я помогу вам обнаружить злодея. Помогу вам, сестра, ведь сам господь повелел мне не оставлять людей в беде. Только поведайте мне, как это было?

И вдруг оживилась, ибо в углу, возле ног пришедшей Магды, заметила корзинку.

— Только об одном, Магда, хотелось бы мне сначала узнать, — добавила Клементина доверительно, — давно ли вы были на духу?

— К чему вам это?

— Ибо ключ мой открывает правду только людям набожным. Еретику ничего не скажет.

— Этого я не боюсь. На прошлой неделе была на исповеди.

— Ну, ну, ну, — в голосе Клементины прозвучало восхищение, — теперь, Магда, рассказывайте с самого начала.